Павел Петрович брал чутьем — он нюхал.

Способность извлекать запахи наследник престола полагал главной чертой своей гениальности. Он нюхал все — немецкие сосиски и камергеров, солдатские букли и фрейлин императрицы, голландские тюльпаны и уши любезного друга Аракчеева. Запах давал ощущение жизни более верное, чем размышление и наблюдательность. Понюхав Аракчеева, он открыл ему карьер.

Сейчас Павел Петрович нюхал чертежи; они пахли китайской тушью. В запахах он был дока, но чертежей не разумел. Железное слово «чертеж» ему нравилось — в нем был порядок. От чертежей, которые он нюхал теперь, осталось только слово, и потому он был уверен, что матушка подсунула ему архитектора, который спятил.

Камерон спятил, в этом Павел Петрович не сомневался: его чертежи не походили на другие — в них не было порядка. Фантазия архитектора превращала плоскость в пространство, пугавшее простором, как и империя, которой Павел втайне боялся. Перо и кисть не подчинялись уставу — это было подозрительно. Чертежи пели безумством линий в непонятной дымке. Павел Петрович не любил ничего непонятного — он был наследник престола.

И потому, что он был будущий император, ему казалось, что его водят за нос которого, как он сам объявил, у него не было. Со вкусом ему так же не повезло, как и с носом — он почти отсутствовал. «Достоинство венценосца не в оном пребывает, сударики!» Павел Петрович был прав. Чтобы сделать турка из Кутаиса, лакея, брадобрея и дворцового сводника графом Иваном Павловичем Кутайсовым. вкусу быть не должно. Тут надобен порядок.

В Камероновых чертежах был вкус, но порядок отсутствовал. В них пели страсть и вдохновение, пахнувшие потемкинским духом. Он с тоской вспомнил любезную его сердцу военно-крепостную Гатчину — в ней был сладкий запах строевого марша. Воспоминания о Гатчине успокоили наследника, но они были кратки. Чертежи Камерона пахли изменой. Назревал гнев, который при дворе называли «большим»; стройные адъютанты изламывались от него, как складной аршин.

Павел Петрович тяжело дышал. Он стягивал парик на лоб, скрывая длинную, ползущую в гору лысину. Жирная пудра оставляла следы пальцев на певших свободно линиях. Но эта мелодия совсем не пахла военными маршами. А военный запах был самый лучший. Он уверовал в это еще младенцем, когда для него придумали азбуку, где буквы изображались солдатиками.

«Большой гнев» готов был прорваться, но наследник сдерживал его, потому что с матушкиным подарком пришло время что-то делать.

Подарок был царский.

Екатерина признавалась, что «несравненно более любит мальчиков, чем девочек». Единственным исключением был собственный ее сын. Она не любила его, как может не любить престолодержательница неугодного себе продолжения. Тем сильнее сказалась радость, когда у наследника появился следующий — Александр, ее внук. И так сильна была радость, что, сочтя младенца принадлежностью империи, государыня отняла его от родителей, припрятав под собственным кровом. Но государыня чла справедливость, и взамен царственного младенца привалило наследнику от матушкиных щедрот триста шестьдесят десятин земли — с лесом, с дикой болотной порослью по берегам чистой речки Славянки и с отменным обзорным холмом над нею. Охот ничьи дворцовые угодья в пяти лишь верстах оказались от Царского Села. Не без умысла вышел подарок: с глаз подальше, но под присмотром.

И то правда: чтобы совсем без присмотра — не то дитя. Начал уж было Павел Петрович обстраивать холм над речкой военными потехами на прусский лад, да вовремя пресекла государыня игры великовозрастного наследника, присовокупив к одному царскому подарку другой— любимого своего зодчего Камерона.

Значилось уже за ним всемирное имя, в России обретенное, но начисто лишен он был любезной Павлу военной склонности. Тут обломать его теплилась все-таки надежда. А вот загляни Павел Петрович в интимную матушкину переписку, аттестацией оного зодчего сражен был бы он начисто. Куда как страшно бы прочесть строки, писанные рукою самой российской императрицы: «Я завладела Камероном — шотландцем по рождению, якобинцем по профессии, великим рисовальщиком, который напитан изучением древних... Это — голова, и голова воспламеняющаяся».

Мы-то знаем — да что мы! — и современники поумнее знали уже эпистолярное кокетство Екатерины. Но Павел не унаследовал от матушки ее хитрости. А хитра она была ровно настолько, чтобы умные люди восхищались ее умением не мешать делать дело. Пользоваться умом и трудами подданных была она великий мастер. Без этого, впрочем, качества не усидеть бы ей на «похищенном» престоле, который пошел по рукам после Петра. Это было время, когда приехал Камерон в Россию.

Темперамент Петра погасал в оплошных его наследниках. Петергоф и труд Гонзаго пришелся на время, когда, обремененный иными заботами, император не нашел еще досуга «курировать» его искусство. Не этому ли счастливому стечению обстоятельств обязаны мы тем, что владеем теперь одним из самых совершенных творений отечественной культуры? Подтверждение собственным впечатлениям найдем мы на страницах любой истории мирового искусства, где при всем обилии превосходных оценок нашего памятника особо подчеркнута главная его особенность — гармоническое единство ансамбля, его архитектуры и парка. И тут опять призовем на помощь слово крупнейшего нашего исследователя:

«Павловск принадлежит к числу тех редких мест, где здания и их убранство, статуи и картины, деревья и аллеи — все скроено по одному замыслу... Одна из причин притягательности Павловска заключается в том, что в нем ничего не режет глаза, не оскорбляет вкуса, все приведено к той внутренней связи с целым, которую принято называть гармонией. Прогулка по Павловску... захватывает как чтение увлекательной книги».

Согласен, не лезет как-то, скажем мягче, не вписывается в эту «книгу» облик самого дикого из российских государей. Но память истории сильна контрастами, и фон иногда говорит не менее красноречиво, чем сам объект исследования. Вместе с прекрасным, ставшим достоянием наших поколений, оставила нам история и горькие страницы. Читая их сегодня, с ужасом представляешь себе, сколько дров наломал бы владетель этой жемчужины русской культуры, о котором даже собственный сын говорил: «Мой отец объявил войну здравому смыслу с твердым намерением никогда не заключать мира». Не сомневаемся, что нашел бы Павел охотников переделать Павловск по образу и подобию своему. Случился бы уж под рукой ретивый фортификатор, понюхав которого, владетель открыл бы ему карьер, отдав на откуп творение Камерона и Гонзаго... За примером ходить недалеко: мрачный Михайловский замок с крепостными его стенами, с подъемными мостами, караульнями и оградительными рвами — порождение бешеной его воли и дикого вкуса... Но четыре года, четыре месяца и четыре дня длилось скоропалительное это царствование. За сим произошло то, что на другой день отмечено было указом: «Судьбам всевышнего угодно было прекратить жизнь любезного родителя нашего, государя императора Павла Петровича, скончавшегося скоропостижно апоплексическим ударом». Удар, правда, был тяжелой табакеркой в руках того самого Зубова, который недавно еще принес ему благую весть. Но это уже частности.

Подумаем лучше о другом.

Любуясь сегодня и владея такими творениями нашей культуры, как Павловск, созданными часто вопреки злой воле и более чем неблагоприятным обстоятельствам, отдаем ли мы себе полный отчет в том. сколь велики заслуги их творцов на реальном историческом фоне? И не превосходят ли они потому привычных сегодня и пусть даже высоких оценок? Историческая память подвижна — она заставляет размышлять.

Царское Село стали более памятниками уходящей жизни, чем ею самою. Страсти докипали в дворцовых альковах; на иное их недоставало. Каскады фонтанов и грандиозные проспекты обременяли уставшие от жизни вкусы. Венценосцам хотелось пасторалей, и нетронутая девственность природы, извилистая речка в пологих берегах становились эстетикой века. Пышное барокко в изобильной роскоши Растрелли распрямлялось в строгие покойные линии — как цветы после бурного ливня. Потянуло к забытому духу Эллады... Камерон приехал в Россию, когда в дикой этой стране перечитывали Плутарха и Гомера.

В Царском Селе успел он выказать себя зодчим, творениями которого восхитилась Европа, еще недавно отпустившая его в Россию в полном бесславии и не угадав в нем мастера всего, быть может, восемнадцатого столетия. В этом разделил Камерон участь своих предшественников, залученных волею и чутьем Петра в Россию и проявивших в новом отечестве гениальность, так и не угаданную соотечественниками. Но вот поразительная какая странность просит объяснения. Почему, приезжая в Россию по контракту, ограниченному временем, оставались они здесь до преклонных лет, а чаще и на всю жизнь? Щедры были русские монархи? Так ведь и европейские правители казны строительству не жалели. Дальше пойдут загадки посерьезнее. Чем объяснить, например, что приезжали они в чужую землю из просвещенных своих стран не обремененные национальными традициями? Почему кремлевские соборы, по проектам иностранцев построенные, отдаленно даже не напоминают ничего, созданного вне пределов России?

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.