— Подождите, мой друг, — Павел Петрович крепко обнял его,— подождите. Я прожил сорок два года; бог был мне поддержкой; может быть, он даст мне силы и разума выдержать бремя, возлагаемое им на меня!

Бремя нового императора действительно было тяжким. Но куча дел, свалившихся вдруг, не позволяла расходовать драгоценного монаршего времени на мелочи. В числе оных были и заботы о завершении Павловска.

Чтобы покончить с резиденцией, попортившей ему столько крови, он тотчас издал именной указ: «Село Павловское, которое предоставлено от нас в собственность ее императорского величества любезной супруге нашей, переименовываем мы городом». Но, прежде чем подписать указ и забыть о новом городе, император вспомнил о деле важнейшем: он отстранил Камерона от должности. Какова его участь? Оказавшись не у дел, великий зодчий вынужден был продавать свои книги. Утешаться мы можем лишь тем, что книги Камерона попали в руки крепостного архитектора Шереметева Павла Ивановича Аргунова, строителя Останкинского дворца в Москве. Но историческое наше утешение в том, что Камерон успел. Он успел завершить начатое — создать Павловский архитектурный ансамбль и приступить даже к разбивке парка... Но Павловский парк — создание другого великого мастера, повторившего во многом судьбу Камерона и, как и он, обретшего в России второе свое отечество.

Пьетро Гонзаго считали в Италии театральным декоратором далеко не из первых, к тому же прожектером, время которого в Европе еще не наступило. Оно наступило в России. Работа Гонзаго . в театрах Москвы и Петербурга показала, что появился театральный художник, какого еще не знал мир. На этом посту застали его события, рассказанные чуть выше. Продолжением были следующие.

Осенью 1796 года годичный траур закрыл театры. Монаршьи похороны потребовали первого декоратора: Гонзаго оформлял траурную процессию и сочинял проект катафалка для Екатерины... Отбросим, однако, подробности, сказав только, что мастеру тотчас заказаны были декорации к празднествам по случаю коронации нового императора. Следов, впрочем, история нам здесь не оставила. Но она оставила нам Павловск с несравненным творением Гонзаго — его парком.

Идеи Гонзаго оказались сродни тем, что отстаивал Камерон в архитектуре Павловска. Он также почувствовал внутренние силы здешней природы и нераскрытые ее возможности. Но при всем несомненном, гениальном даже даровании Гонзаго столь блистательные результаты его трудов вряд ли кто-либо мог тогда предвидеть. Причины тому были, и весьма основательные.

Павловск, с его сырой, заболоченной местностью, с преобладанием чернолесья, «немасштабностью», что ли, скажем прямо — не лучший ландшафт русской природы. Далеко ему до окских синих далей, береговых волжских круч, отраженных в излуках великой реки, до овражных подмосковных перелесков или костромских и архангельских боров, с прозрачным их сумраком и пряными запахами разнотравья. И тем поразительнее любовь художника к неприглядной этой местности, пленившей его, когда пришел он на берега Славянки.

Чем же иначе, как не любовью к природе, объяснить можно ту нежность, с которой приступил Гонзаго к многолетним своим трудам? Он не навязывал природе своей воли, не насиловал ее, подобно творцу Версальского парка знаменитому Ленотру, или как делали это создатели итальянских парков эпохи барокко, оттенок практицизма которых не могло скрыть отточенное до совершенства мастерство. Чужды были ему и приемы мастеров, заставлявших природу превзойти себя, добавляя экзотические или редкие растения в естественную ее плоть. Гонзаго творил, как тот великий скульптор, который брал глыбу мрамора и отсекал все лишнее. Он почти не занимался насаждениями в том смысле, как это было принято до него в паркостроительной практике. Говоря его словами, он только «изымал лишнее» и пролагал в диком массиве дороги, тропинки и просеки. Но делал это так, как подсказывала сама природа. А если говорить образно, природа сама по себе была «талантом», которому нужно дать «образование», и тогда она раскроет себя полностью. А сделать это мог, конечно, только великий мастер.

Кто-то из современников заметил, что, в отличие от своих предшественников и современников, Гонзаго пользуется не образцами, а образами. Замечание тонкое, и Павловский парк — лучшее тому подтверждение. Действительно, будущее создание представлялось Гонзаго законченным художественным образом, и как художник он искал ему композицию и колорит. Подсказала же их сама изученная до тонкостей местность: извилистое русло Славянки, мягкие очертания озер вокруг, как четкий и выверенный рисунок, «держат» всю гигантскую композицию парка. Но не только «композитором» — прирожденным живописцем был этот мастер, на палитре которого вместо красок — деревья. Исходя из них, ищет он колорит картины. И снова природа подсказывает ему единственно верный к совершенству путь.

В природе Павловска почувствовал Гонзаго две главные темы — березу и сосну. Это был лейтмотив. Дубы, клены, липы, осины вторили аккомпанементом. Но главная тема развивалась и во времени. Гонзаго взял за основу колорит наиболее выразительной здесь поры — весны и осени, но не статично, а в движении этих времен года. Весною сквозная зелень берез кажется особенно нежной и трепетной на фоне темной тяжелой хвои сосен. К осени парк медленно разгорается всеми оттенками золота; аккомпанемент дубов, кленов, лип и осин звучит рядом, добавляя мелодии силу и постепенно гася живым своим огнем темно-зеленую и как бы смолкающую хвою. Поздней осенью, когда ветер осыпает листву, тихо блекнет и потухает она у подножий деревьев, все сильнее звучит темнохвойный голос сосен и одна мелодия переходит в другую. Но нежный переклик белоствольных берез рядом с золотисто-бурыми соснами продолжает тихо звучать до другой весны...

Надеюсь, читатель согласится, что с исторической точки зрения Павловск — счастливая случайность. Камерон успел сделать свое, пока хозяин Павловска не обрел еще высших прав, а труд Гонзаго пришелся на время, когда, обремененный иными заботами, император не нашел еще досуга «курировать» его искусство. Не этому ли счастливому стечению обстоятельств обязаны мы тем, что владеем теперь одним из самых совершенных творений отечественным впечатлениям найдем мы на страницах любой истории мирового искусства, где при всем обилии превосходных оценок нашего памятника особо подчеркнута главная его особенность — гармоническое единство ансамбля, его архитектуры и парка. И тут опять призовем на помощь слово крупнейшего нашего исследователя:

«Павловск принадлежит к числу тех редких мест, где здания и их убранство, статуи и картины, деревья и аллеи—все скроено по одному замыслу… Одна из причин притягательности Павловска заключается в том, что в нем ничего не режет глаза, не оскорбляет вкуса, все приведено к той внутренней связи с целым, которую принято называть гармонией… Прогулка по Павловску… захватывает как чтение увлекательной книги»

Согласен, не лезет как-то, скажем мягче, не вписывается в эту «книгу» облик самого дикого из российских государей. Но память истории сильна контрастами, и фон иногда говорит не менее красноречиво, чем сам объект исследования. Вместе с прекрасным, ставшим достоянием наших поколений, оставила нам история и горькие страницы. Читая их сегодня, с ужасом представляешь себе, сколько дров наломал бы владетель этой жемчужины русской культуры, о котором даже собственный сын говорил: «Мой отец объявил войну здравому смыслу с твердым намерением никогда не заключать мира». Не сомневаемся, что нашел бы Павел охотников переделать Павловск по образу и подобию своему. Случился бы уж под рукой ретивый фортификатор, понюхав которого, владетель открыл бы ему карьер, отдав на откуп творение Камерована и Гонзаго… За примером ходить недалеко: мрачный Михайловский замок с крепостными его стенами, с подъемными мостами, караульнями и оградительными рвами — порождение бешеной его воли и дикого вкуса… Но четыре года, четыре месяца и четыре дня длилось скоропалительное это царствование. За сим произошло то, что на другой день отмечено было указом: «Судьбам всевышнего угодно было прекратить жизнь любезного родителя нашего, государя императора Павла Петровича, скончавшегося скоропостижно апоплексическим ударом». Удар, правда, был тяжелой табакеркой в руках того самого Зубова, который недавно еще принес ему благую весть. Но это уже частности.

Подумаем лучше о другом.

Любуясь сегодня и владея такими творениями нашей культуры, как Павловск, созданными часто вопреки злой воле и более чем неблагоприятным обстоятельствам, отдаем ли мы себе полный отчет в том, сколь велики заслуги их творцов на реальном историческом фоне? И не превосходят ли они потому привычных сегодня и пусть даже высоких оценок? Историческая память подвижна — она заставляет размышлять.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.