Но автор этих строк не рискует взять на себя смелость пересказать то, что под силу только специалисту, и потому просит позволения на пространную цитату из труда тончайшего исследователя архитектуры Павловска академика Михаила Владимировича Алпатова.

«Итальянский зал в Павловске должен быть признан одним из замечательных примеров использования цвета и света в архитектуре. Благодаря верхнему источнику света он погружен в тот прозрачный полумрак, в котором предметы теряют резкую четкость своих очертаний, а камни — свою грубую материальность. Самые темные части — это пролеты второго яруса, самые светлые — это мраморные плиты пола; между этими противоположностями имеется множество промежуточных оттенков. Единству освещения соответствует единство тона темно-пурпурного мрамора в сочетании с серо-стальными и нежно-розоватыми плитами... Кое-где на стенах поблескивает скупо положенное золото, но оно нигде не сверкает так ослепительно, как у Растрелли. Недаром и все настроение этого зала совсем иное: у Растрелли царит шумная, чуть грубоватая веселость, архитектура Камерона погружает человека в тихую, сосредоточенную задумчивость».

Тихая эта, сосредоточенная задумчивость, очаровывающая не одно уже поколение, не была, конечно, стихией хозяина Павловского дворца. Зная его характер (если назвать можно характером необузданное бешенство солдафона), легко предположить, что происходило в его апартаментах в то самое время, когда мы его там оставили.

Будем, впрочем, справедливы: Павел Петрович любил тишину — на свой, правда, лад. Он издал даже указ, в котором прямо говорилось о том, «чтобы во время высочайшего присутствия в городе не было ни от кого произносимо свистов, криков и не дельных разговоров». Однако и такая тишина не давала наследнику полного успокоения, ибо за малейшее ее нарушение сажали под арест, а гауптвахты Павловска и без того были переполнены.

Успокоил Павла Петровича адъютант, доложивший его высочеству, что в окрестностях Павловска объявились разбойники. Это была радость — отличный повод испросить у матушки позволения стянуть войска. Без присутствия должного количества оных наследник не мог полагать себя счастливым. Трех батальонов, расквартированных уже в Павловске, к великому его счастью, теперь оказалось мало. Хотя личная армия наследника заключала в себе все — вплоть до конной артиллерии! — рода войск, он, с благословения матушки, сквозь пальцы смотревшей на эти игры, приказал вызвать еще батальон пехоты и эскадрон кирасир.

Так десяток беглых каторжников, объявившихся в окрестностях Павловска, осчастливил наследника. Говорю об этом серьезно, потому что, если когда и жил Павел Петрович полной жизнью, то разве в часы ежедневных учений. Разводы, смотры, тревоги, маневры и вахтпарады были его слабостью. Но более всего любил он учения. В этом занятии отводил Павел Петрович душу - Наследник почитал себя великим военным реформатором. Правда, сам он нового не выдумал. Кумиром, которому он следовал и поклонялся всю жизнь, был прусский образец. В русской армии Павел отрицал все: и мундиры, которые Потемкин приспособил к климату и обычаям страны, и самые приемы войны, с помощью которых и вопреки прусскому уставу Румянцев и Суворов одерживали победы. Правда, сам будущий император никогда не нюхал пороха, предпочитая плац-парадное употребление войск. Но зато здесь стратегический его гений не знал себе равных.

Несчастные солдаты, затянутые в узкие мундиры, напудренные, с гамашами на ногах, в шляпах, слетавших с головы от легкого дуновения ветра, должны были подчиняться жестокому прусскому уставу. Даже приказы, издавна принятые в русской армии, Павел повелел заменить. Сиплым голосом, срывавшимся на высоких нотах, кричал он на прусский манер: «Марш!» (хотя слово-то из французского было языка!); солдаты, привыкшие к русскому «ступай», не двигались с места. Брань и ругань были только началом высочайшего гнева, а шпицрутены не миновали и офицеров. Знаменитая команда «Справа рядами в Сибирь!» придет позже. Чуть позже станут Павловские офицеры перед учением засовывать несколько сотенных за пазуху мундира, не ведая, в какую Тмутаракань империи прямо с плаца сошлет их за малейшую оплошку бешеный властитель. Это будет потом, но очень скоро. А пока ничто не ускользало от глаз великого реформатора: обнюхивая по своей привычке прическу каждого солдата, он измерял длину кос, проверял качество и количество пудры в волосах... Мудрено ли, что наследником еще возненавидел он острого на язычок Суворова с памятной и в отместку ему присказкой «Пудра не порох, букли не пушки, коса не тесак, я не немец — природный русак»? И удивительно ли, что по воцарении Павла удалился Суворов в свое Кобринское, похоронил мундир со всеми орденами и подал в отставку?.. Впрочем, Павел не жалел о Суворове — он не верил в способности полководца (как, впрочем, и архитектора!), ничего не разумевшего в прусском уставе.

А в ежедневной муштре солдат на Павловском плацу были у наследника славные помощники. Дезертировавший из армии Фридриха полковник Штейнер, но отличавшийся особой ретивостью к плац-парадной службе, нашел при дворе Павла почетное себе место. Карьера любезного друга Аракчеева пошла в гору с Павловских же учений. Аракчеева он любил, как сына, — был тот артиллерист, а к артиллерии имел Павел Петрович особую слабость.

В учениях пальбы ему недоставало. В Павловске приказано было палить из пушек: когда подавали наследнику на стол, когда садился он с семьей за стол и когда вставал из-за оного. Между прочим, сказать, сыну его, будущему Александру I, отцовские эти забавы стоили глухоты на левое ухо: неосторожно приблизился к стрелявшей пушке. Справедливо тут заметить, что учениями измучил наследник не только солдат и офицеров — пощады не было никому. И как не посочувствовать тому же Александру, который жаловался Аракчееву: «Завтра у нас маневр. Бог знает, как пойдет. Я хромой. В проклятой фальшивой тревоге помял опять ногу, и только что могу на лошади сидеть, а ходить спасу нет: и так я с постели на лошадь и с лошади на постель...» Сочувствуем, конечно, но родителя, ваше высочество, не выбирают. А вот жаловаться Аракчееву вовсе не следовало: можно угодить и под арест. Наследник наследника не миновал, впрочем, и такого оборота событий...

Историческую эту рухлядь ворошим мы неспроста — для того только, чтобы читатель мог представить себе картину, ныне едва ли вообразимую: все это ежедневно происходило в Павловске — в парке, красоте которого нет равных в мире.

Но рассказу о Павловском парке должны предшествовать события в их исторической последовательности.

5 ноября 1796 года в три часа пополудни уставший от учений Павел Петрович пил свой левантийский кофе. Адъютант доложил о прибытии Николая Зубова. Павел Петрович побледнел: брат матушкина фаворита не мог предвещать доброго.

— Мы погибли, дорогая! — прошептал он на ухо Марии Федоровне. — Сколько их?..

— Они одни, ваше высочество...

Павел Петрович перекрестился, вздохнул и вышел навстречу.

Бросившийся к нему Зубов упал на колени. Павел Петрович понял: свершилось. Столь долгому ожиданию конец.

— Какое несчастье! Застану ли я еще ее в живых!..

Он поцеловал Зубова, Кутайсова, Марию Федоровну и потребовал лошадей.

Но переживания его были так велики, что к воротам столицы он подъехал только в девятом часу вечера. Здесь он вышел из экипажа и, расчувствовавшись вконец, беседовал с Растопчиным о красоте ночи, о луне, и слезы его были неподдельны.

— Ваше высочество! — Растопчин схватил его руки. — Какая минута для вас!

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.