Быль старого парка

Почти мистическую эту загадку разгадывают вот уже третье столетие. Не знаю, тешит ли самолюбие иностранцев обилие родных им имен в истории русской архитектуры. Если так, от нас не убудет. Но скорее другое — противоположное — чувство поставить здесь нужно в строку. Быть может, как никакая иная страна, оказалась Россия приимчива на таланты, которые в древних ее традициях и находили простор творческому своему мужанию. Русских же великих имен в историях иностранного зодчества припомнить мы при всем старании не можем. Не оттого ли, что достало им простора в собственном отечестве?..

Надеюсь, читатель не сочтет эти вопросы теме нашей излишними хотя бы уже потому, что помогут они объяснить дальнейший ход событий.

А события шли своим чередом — вопреки воле наследника. Он гневался. Откинув чертежи, Павел Петрович встал — короткое тело потонуло в глубоких ботфортах. Картина за окном бесила его своим беспорядком.

Над болотистым берегом Славянки стоял пар. Толпы мужиков, согнанных из окрестных деревень — в бараньих шапках на потных лбах, в рваных зипунйшках, в длинных, потемневших на спинах холщовых рубахах с красными подмышками, — тянули тачки по шатким, хлюпавшим в прогибе мосткам, перекинутым через ручьи и болотины.

«Обучить, и в строй!» — приказом подумал Павел Петрович. Но следующая мысль ужаснула его: хватит ли париков и мундиров, чтобы одеть всю империю?!

Более всего бесил Павла Петровича человек, распоряжавшийся этой толпой. Горбоносый, с прямой спиной, с массивным телом на крепких ногах, матушкин любимец не был военным, а необученные мужики повиновались ему, как командиру. Наследник с гневом взглянул на чертежи и рванул штору...

Дарования и уверенности в себе Камерону не занимать. Но хотя дело только началось и до конца далеко, он знал: Павловск — подарок судьбы, о котором мечтать мог любой зодчий. Не нужно здесь было перестраивать или достраивать уже начатое, не было у него необходимости брать на себя двусмысленную роль соавтора предшественников. Камерон начинал с «чистого листа».

«Листом» этим была природа Павловска. Она и дала архитектурную идею, поразительную в гениальной своей простоте. Мастер угадал — почувствовал — внутренние силы самого пейзажа на отлогих, слегка всхолмленных берегах извилистой Славянки. Это был первый, но решивший все дальнейшее шаг.

Второй может показаться еще более рискованным: архитектурный свой замысел отдал Камерон в полную волю природы. Он решился на то, чтобы природа сама говорила, где, что и как строить. На возвышенностях он ставил павильон или памятник, в низкую излучину реки «вписывал» беседку с таким тончайшим расчетом, чтобы она не нарушала линий и форм пейзажа, но как бы вторила ему, входя мотивом в звучавшую мелодию природы. И природа откликнулась на идею зодчего, приняв его творения как собственную свою часть.

Сама по себе архитектура была превосходна — чувством пропорций, торжественной представительностью, интимным лиризмом или изящной монументальностью,— но при всем этом превосходстве нигде не споткнется взгляд о глыбу мрамора или гранита, нигде белизна колонн не забьет трепещущего зеленого сумрака пейзажа, легко и бережно тронутого теплом человеческого творения.

Это был союз человека и природы, беспримерный в гармонической своей завершенности.

Чертежи полетели на пол, жестко хрустнув на инкрустированных паркетах кабинета наследника. Прообразом любезной Гатчины чертежи Камерона не пахли — все было не по уставу. Начинался новый прилив гнева: партикулярное не может быть гениальным! Химеры и вольномыслие!! Павел Петрович швырнул парик. Жирный пепел розоватой пудры густо обсыпал зеркало малахитовой столешницы. Гнев переходил в бешенство, а каплю последнюю добавило появление великой княгини.

Не став еще императрицей, Мария Федоровна раздалась в формах, которых Павел Петрович не любил, потому что в этом тоже не было порядка. Он любил худую и быстро старевшую Нелидову. Но как третье лицо брачного союза фрейлина скрывалась в Смольном — унять гнев было некому. А Мария Федоровна явилась с вестью, которая не могла не взбесить: Камерон требует прислать мрамор непременно из Италии и непременно в кусках, в досках, в блоках и, наконец, в колоннах — для Итальянской залы.

— Мрамор?! Из Италии?! Этот наглец! Этот якобинец! Он смеет требовать!!

Лицо наследника пожелтело — гнев проник в печень. Стройные адъютанты переломились, как аршин. У Марии Федоровны тряслись руки, но в отличие от супруга она умела выбирать выражения. Особенно, в письмах. Письмо к коменданту Павловска по поводу Камерона было готово: «Мы достаточно уже испытали, что кротость совершенно ни к чему с Камероном, но скажите ему напрямик, что его поведение несносно, и посоветуйте ему быть осторожнее, если он хочет, чтобы продолжали к нему обращаться».

Мария Федоровна удалилась за ширмы, прохрустев платьем. Письмо было слабо — немецкая оглядчивость великой княгини его бесила. «Тут надобны батоги и Сибирь, сударики!» Зло звякнула шпора — носком ботфорта Павел Петрович отшвырнул ненавистный рулон бумаги. Он, он, черт возьми, хозяин Павловска!.. Но руки наследника коротки еще были для решительных действий. По счастью, матушка держала в узде воспаленное воображение будущего монарха. И как это ни странно, но, быть может, именно этой неприязни, семейной этой вражде обязаны мы тем, что творение великого зодчего не искалечено было солдафонским вкусом хозяина. Камерон успел.

Он продолжал строить, нарушая традиции. Он искал и находил пути, еще неизвестные. Над холмом подымались, отражаясь в водах Славянки, золотисто-белые стены дворца, и внимательный глаз мог быть уже поражен приемом, примененным здесь мастером.

Предшественники Камерона умели обрабатывать поверхность стен, отделывая и украшая плоскость. Он пошел дальше: ему хотелось выявить материальность стены, живую ее и объемную телесность. Окна в боковых фасадах дворца Камерон расположил в глубоких нишах — стена обрела мускулистую плоть. Для восемнадцатого столетия было это открытием, но истоки его мастер отыскал в памятниках древнерусской архитектуры — вспомниться должны были новгородские и псковские храмы. Но при внимательном взгляде, пожалуй, и глубже отыщем мы истоки — в деревянном русском зодчестве, где при возведении стен текстура дерева, его массивность и телесность не нарушались, не скрадывались наслоениями украшений, но выявлялись в полной мере, ибо сам по себе природный материал был прекрасен.

Внимательный взгляд в русскую древность помог, видимо, Камерону справиться и с еще более трудной задачей — связать круглый купол с кубическим объемом дворца. Скажем, кстати: в парижском Пантеоне знаменитый Суффло так и не преодолел ее — купол тяжело громоздится над сводом и стенами. Камерон нашел идеальные пропорции купола Павловского дворца: он сделал барабан широким и низким — как в древнерусских храмах, облегчив его при этом изящными колонками, которые и связали купол с колоннами портика. Дворец стал единым монолитом, с естественным подножием холма над рекой.

Итальянские мраморы, требование которых так взбесило Павла Петровича, были все же доставлены. Камерон приступил к созданию одного из своих шедевров — Итальянского зала.