Случается это с каждым из нас. Наступает пора, когда синяя ниточка Волги, по которой под строгим взглядом учителя водил ты указкой, зубрил названия городов и притоков, перетекает однажды со школьной карты в твою собственную жизнь, обретая не географическую, а нравственную категорию.

И в ту же пору, и тоже, должно быть, с каждым из нас, случается другая неизбежность. Со мною — когда тонкие детгизовские тетрадочки с крупными по верху рисованных обложек буквами «Л. Н. Толстой» отошли к другим, кто прибывал в мир мне на смену, а в юную мою жизнь вошли, чтобы навсегда в ней поселиться, корректно-жесткий князь Андрей и добрый, мягкий на ощупь, трогательный в беззащитной своей наивности Пьер, и плохой-хороший До-лохов, и капитан Тушин, с пыхающей трубочкой, и дядюшка, чистое дело — марш, коротавший дни в отъезжем поле, а влюбленность в Наташу была уже частью собственной моей жизни, — тогда впервые приехал я в Ясную Поляну.

С тех пор для меня, как и для каждого рожденного в России, этот кусочек в четыре сотни десятин лесной, овражной, луговой русской земли, кусочек, который и точкой-то не на всякой карте обозначен и за ясностью понятия на иные языки не переводится, тоже — однажды и навсегда — становится мерою нашей духовности.

Но почему так решительно говорю я о «каждом из нас»? Ведь человек, рожденный в Сибири или на днепровских берегах, среди густых ельников Архангельского края или в ковыльных донских степях, может и не почувствовать эту природу своей, единственной, ему сродной. Пусть так. Но ведь для каждого эта земля соединилась с именем, которое звучит в мире так же мощно и ясно, как Россия. Вот почему уверен я, что без Ясной Поляны у каждого из нас не может быть полного ощущения Родины, как не может быть его без Волги, без Москвы, без Толстого...

И все-таки слишком просто было бы сказать, что понятия «Толстой» и «Ясная Поляна» неразделимы. Не потому, что, по слову его, «все здесь пахнет хорошими семейными воспоминаниями». И не оттого вовсе, что другого примера такой неразделимости ни история, ни литература наши не знают. Не в том даже дело, что и сегодня можем пройти мы росным утром по искрящимся травам Калинова луга, где в тот самый, теперь уже незабвенный день косил вровень с мужиками Константин Дмитриевич Левин, а перед тем и Лев Николаевич Толстой за тою же работой, тоже в темневшей от пота рубахе, крепился и тоже не давал сшибки. Говорить ли о том, что здесь, в Ясной Поляне, и сегодня стоит постаревший, правда, на целый век с четвертью тот самый дуб, где гроза застигла Кити с сыном, а чуть раньше такую же грозу пережидала тут Софья Андреевна с первенцем своим Сережей и «испуг Левина был испуг Льва Николаевича»?.. И надеюсь, не обвинит меня читатель в преувеличении чувств, если скажу я, что всякий раз — который уже! — испытываю что-то глубоко личное, когда вижу в кабинете под тускнеющим золотом брокгаузских корешков «кожаный истертый диван, обитый медными гвоздиками», на котором родился Лев Николаевич и все Толстые и который с толстовскою силой описан в «Детстве», «Войне и мире»...

От волнующих этих воспоминаний, от тугих таких переплетений жизни и литературы никуда нам в Ясной Поляне не уйти. Все так, и все же не в бесспорных этих и любым экскурсоводом указуемых «прообразах», «отражениях», не в том даже, что вся долгая жизнь — от колыбели до могилы — протечет здесь, заключена неразделимая связь Толстого и Ясной Поляны. О другом нужно здесь говорить: Ясная Поляна создавала и Толстого, того, каким и вошел он в сознание мира.

Величайший романист, автор опаляющих совесть статей, переворачивающих привычные представления трактатов, беспримерных в беспощадной своей искренности дневников, религиозный бунтарь, страстотерпец, мученик-за всех гонимых и страждущих, — ведь это здесь, в Ясной Поляне, увидит и поймет он то, что составит часть неделимого мира Толстого:

«Вчера шел в Бабурино и... встретил 80-летнего Акима пашущим, Яремичеву бабу, у которой во дворе, нет шубы и один кафтан, потом Марью, у которой муж замерз и некому рожь свозить... А мы Бетховена разбираем».

«Сидим на дворе, обедаем 10 кушаний, мороженое, лакеи, серебро, и проходят нищие, и люди добрые продолжают есть мороженое спокойно. Удивительно!!!»

«Все больше и больше, почти физически, страдаю от неравенства; богатство, излишество нашей жизни среди нищеты; и не могу уменьшить этого неравенства. В этом тайный трагизм моей жизни».

И, наконец, это:

«Отъезд мой огорчит тебя, сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе».

Иначе Толстой поступить не мог — из книг, писем, дневников его мы знаем это. Знаем и то, что свое ощущение Ясной Поляны, вобравшей в себя весь мир, отчеканит он в формуле, которая навсегда уже определит кусочек этой русской земли в его, а потом и в нашем сознании:

«Без своей Ясной Поляны я трудно могу себе представить Россию и мое отношение к ней. Без Ясной Поляны я, может быть, яснее увижу общие законы, необходимые для моего отечества, но я не буду до пристрастия любить его».

Добавить здесь нечего. Повторим сказанное: без Ясной Поляны теперь уже ни для кого из нас не может быть полного ощущения Родины... Говорить же сегодня приходится о другом. О том, что болит, и болит нестерпимо. Но симптомы болезни, первые, так сказать, звоночки звучать начали не сегодня.

Не уверен, стоит ли останавливать внимание на «Петях», «Валях», «Людах», которые «были здесь», что при помощи перочинного ножа и зафиксировано на бересте «любимой скамейки» Толстого? Не знаю также, нужно ли говорить о любителях шашлычка на свежем воздухе, которые на юрких «Запорожцах» проникают в усадьбу со стороны речки, иногда и не понимая, где они находятся? Не хочется поминать и о бойких лыжниках, трассы которых, четко отмеченные, кстати сказать, даже красными флажками, каждую зиму проходят возле самой могилы Толстого... Нет, говорить об этом, конечно, надо, но длить грустный перечень не будем мы потому, что все эти беды или болезни, так вернее, Ясной Поляны числить нужно примерно в ранге насморка. Чем же иначе объяснить, что «лечение» и «профилактику» областные власти доверяют самим работникам музея. Впрочем, имея в виду дела более важные, это можно было бы и понять. Уясним, однако, в чем же эти «более важные» в понимании областного начальства заключаются.

Долгим, очень долгим оказался бы список людей уважаемых, специалистов по Толстому и музейному делу, писателей, художников и уж, конечно, самого частого там гостя — нашего брата журналиста, которым в разные годы в ответственных областных кабинетах слышать приходилось примерно такие ответы: «Ясная Поляна? Важный, чрезвычайно важный объект. Согласовываем». В другой раз: «Вы правы, не простой, прямо скажем, больной вопрос. Будем решать». И наконец, совсем уж доверительно: «Конечно, конечно, проблема не терпит отлагательств. Но скажу по секрету, это между нами, тет-а-тет, так сказать: принято решение — назначаем нового директора!»

И что же? Действительно назначают. Иными словами, перебрасывают с одного объекта на другой. А «объект» этот — Ясная Поляна.

В один из таких «исторических» для Ясной Поляны моментов, преодолев неловкость, спросил я старейшего музейного работника, сотрудника с сорокалетним яснополянским стажем, автора уникальнейших трудов по родословной Толстых, добавлю к слову, внучатого племянника Фета и такого знатока Ясной Поляны, каким из здравствующих ныне может быть только он, — вот почему ему и задал я этот занимавший меня тогда вопрос:

— Николай Павлович! Если вас не затруднит и если это, конечно, удобно, не откажите в любезности припомнить: за бытность вашу в Ясной Поляне новый директор — который по счету? — Точно вам не скажу, но если мне не изменяет память, двадцать первый... А, впрочем, какая разница: директора приходят и уходят, а Ясная Поляна остается.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.