– Мне надо подышать воздухом, – сказал он.

– Так у вас же две двойки. У вас... Сядьте, Хорохоркин, не дурите.

Он достал дневник и положил на учительский стол, слабо усмехнулся:

– Поставьте третью.

– Ты с ума сошел! Зачем?

– Вам нравится. А у меня в дневнике места много.

По классу пролетел смешок и восхищение: «Во дает!» Пеночка упруго пробежала вдоль доски и рукой выписала в воздухе замысловатый крендель, и от окна метнулась назад, жарко дыша:

– Хорошо, голубчик, будет тебе и третья. И родители твои будут в школе. Анархист! – расширила она глаза и так двинула стулом, что Хорохоркину показалось, сейчас все разлетится вдребезги: и его дневник, и расшатанный стул, и сам он, покачнувшийся от воздушной волны Пеночкиного гнева. Она размашисто бросила двойку на бумагу, и Хорохоркин отвернулся, машинально щелкая замком портфеля. Встретился глазами с Катей и растерялся. Ему некуда было деться, он подергал себя за ухо и почувствовал всю нелепость своего бунта. Он словно весь перемазался в детском киселе и выставил напоказ глупейшую рожицу. Так и стоял он, как одинокий драный валенок, прижимая одной рукой портфель, а другой поглаживая челочку. Не глядя, принял дневник от серьезной Пеночки и сказал:

– Спасибо... – Ведь он был всегда вежлив. И пошагал вон из класса. Уже у дверей по спине полоснули отрывистые слова:

– Без родителей не являйся! Эйнштейн!

«Не являйся», – пробормотал он и присвистнул. Подле пустой вешалки скучала уборщица, опершись на длинную щетку. Платок на ее голове был заколот большой булавкой.

– Опять гонють тебя, – сказала она. – И куда гонють? Другим ничего, а тебя в который уж раз. Или ты из рогатки стреляешь?

– Ладно, тетя Марусь, – махнул он рукой. – Пойду.

Этот учебный год начался хорошей, доброй на свет осенью. И вдруг в жизни Хорохоркина все закувыркалось, как желтый лист в воздухе. Разве он мог предположить, что так случится?

До конца августа он жил с отцом на озере. Купался, ловил раков, ныряя в мутную глубину – дно было илистым и темным, – и загорел так, что глядеть на себя в зеркало стало страшно. Озеро стояло посередке леса, как большая голубая сковорода, на которой плавал желток солнца. Он с утра лежал в лодке на свободной воде и читал турецкие сказки. Когда становилось голодно, обмакивал хлеб за бортом и жевал с отрешенным лицом бродяги. Остатки скармливал рыбам. Его слегка покачивало, как в люльке, он заслонялся книгой от яркого света, пребывая в состоянии дремотного покоя. Белыми хлопьями мелькали чайки. Темная марийка пересекала озеро на долбленке, коротко взмахивая маленьким веслом.

– Эй, – кричала она, – молочко перешь? Чера не ехал, мужик полел. Ца-мокон пил, клаза потерял. Токтор нету. Ты не токтор, патька твой?

– Не-е, – отвечал он, прислоняя долбленку к борту. – А молоко мы возьмем. Вот бидон, давай наливай. Сдачи не надо, завтра ведь приедешь?

– Приеду. Мужик токо плохой. Я тоже пил цамокон, а ничего. Праздник. Он поджидал ее всякий полдень и смеялся про себя: «Свиданьице на Яльчике». Так называлось озеро. Марийка говорила громко и быстро. Сначала он ничего не понимал, потом свыкся с ее странными придыханиями и даже сам стал ей подражать для полного согласия. Она хлопала его по плечу сморщенной ладошкой, и он чуть не опрокидывался за борт. Марийка смеялась:

– Кароший мальчик, томой вези молочко. Солнце киснет. Рыпа ловишь, мне тафай. Шарить путу. Вези молочко, вези. Пока! – прощалась его словами.

– Мужика лечи, цамокон пусть не больно пьет.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.