Бубенчик

— Ну и ладно. Голова не заболит.

Достал он складной нож, высвободил лезвие. Глаза заблестели.

— Ой! — крикнула Рушан.

Егор полоснул перед собой, а другую руку подставил, как под струю.

— На! Ешь!

Чуткая раскрытая ладонь придвинулась к лицу Рушан. А нож, щелкнув лезвием о колено, нырнул в карман.

— С ума сошел!

— Да я ж кусок воли тебе отрезал. Эх ты, деревенщина!

— Я городская с рождения.

— А я деревенский, — сказал Егор. — Деревенщина как раз в городе живет, жевать любит, в куриный пух зарываться, а то и в лебяжий. Или гагачий. Во-от и деревенщина! Ты хоть слышать-то умеешь, а то мы с тобой, как иностранцы...

— Дурак!

Он засмеялся. Красивый, неожиданный, развернул плечи. Приподнял ее. Поцеловал в несопротивляющиеся губы, как укусил небольно. И мягко опустил на землю. Она не сразу избавилась от испуга. И зачастила:

— Кто тебе дал право, кто... Распоясался. Грубый! Грубый!

— А самой понравилось. Пожаром схватилась. Я же ворожить умею, меня бабка обучила. И в темноте вижу. По пятам за мной пойдешь, не устанешь. По траве поскачешь царевной-лягушкой. Да только пожалею я тебя. А что поцеловал да обнял, так ведь все одно, как деревце живое, ольху, может, или калинку-малинку. Вот как! От полноты земной.

— Говоришь, как дикарь.

— Жизнь люблю. Нюхать ее, душой прослышивать. Тебе по-писаному надо. Дурь в тебе словами обросла, весь и сказ. Чужими мыслями не напитаешься. Ты бери, как цветок берет, — где с холмика сухого, где с низины. На болоте-то какие красивые цветки плавают. По-книжному мне не надо.

— А ты меня не учи! Нашелся тоже!

— Ну, неотесан я малость, а ты прощай. Женщина вся из прощения должна состоять.

Егор вдруг заговорил возвышенно, задышал глубоко всей грудью. Рушан притихла. Прохладный ветер ударял в спину.

— Женщина грудью поит, милосердием откармливает. Из нее нельзя веревки вить. В гнезде ее дыхание. Ее нежность уберечь от сглаза — первое дело, а от порчи уж. Тем более. Очень я жалею женщину.