Среди голого поля стоял этот рубленый дом. Ничего дом, теплый, без печки. Зимой, видно, в нем не жили. А может, обогревались «буржуйкой», или, как там ее по нынешним временам называют, «железкой», «скупердяйкой», «тулупчиком». Скорее все же заколачивали дом на зиму, чтобы ветер по сумасшествию не побил стекла и дверь не смахнул. Поглядеть, сиротливый дом, а как заселили, задрал козырек кверху.
Еще вагончик жался рядом, «малосемейка»: шторки на окнах, половик у порога — приют на сквозняке. Сам зеленый, на толстых колесах, а окошки белой краской обведены для украшения.
Вокруг — поле в обнимку с небом, даль без памяти, хоть бы деревце одно, кустик вялый — пустота зеленая и голубая, с ума сойти, какая ширь.
Печку потом склали, сочинили добавочное тепло, так оно надежнее, рассудили, заодно и умелость проверили.
Дом задышал, повеселел разом, дымок протянул, как сухопутный пароход, и оживленно стало подле него, потому как, что же это за дом без печки.
Изнутри дом походил на каюту общего пользования, по обеим сторонам его, по широким стенам, ползли двухэтажные нары, устеленные соломой. — там и спали друг возле дружки, ряд к ряду, без всяких хитростей, бытовых излишеств, перегородок и занавесок парни и девушки, как семья большая, перегруженная занятостью.
Однако студенты занимали побольше места, заводских было меньше.
Студенты были из университета, желторотые в большинстве, со школьной скамьи, — их и студентами только-только называли для радости открытой. А как смогли они прочесть свои фамилии в списке принятых на обучение, тогда и сказали им приподнятым для торжественного момента голосом:
— Поезжайте, дорогие, в колхоз. Мозоли для рук не тяжесть.
И поехали, поплыли по Каме до неожиданной для биографий пристани Мурзиха. Тут их посадили на машину и увезли в просторное поле — показалось, на середину земного шара.
И здесь на разлете поля он увидел ее, и отчего-то пришла жалость: «Эта измается. Вон какая ненакормленная...» Слово само собой возникло, выпорхнуло.
— Ты вот чего, — сказал он ей на ходу, в суматохе, — не простужайся только. Почему так случилось, что выразил именно такое участие, сам бы не ответил. Она глянула на него и отвернулась. Он, конечно, усмехнулся, но глазами все следил, следил за ней, как из прикрытия, куда пристроится, удобно ли. какое соседство. Потом выбрал для себя угол неподалеку, потеснил кое-кого недовольного и окопался.
— Жить можно, — сказал всем сразу.
И зажили, не озираясь и не привередничая.
С утра приходила машина, давала сердитый гудок, тарахтела, поторапливая, и увозила кого куда, по надобности — зерно ли лопатить, или провеивать, грузить ли, освобождать ли поле от урожая лука, картошки, свеклы, другого чего необходимого, ямы ли рыть для силоса.
Их размыкали. Он спроворился таскать мешки, она взялась держать половник при полевой кухне, помощницей поварихи. И он обрадовался за нее: не надорвется, запахами насытится. Сам он считал себя способным к любому крестьянскому труду, его не удивишь, не пригнешь, у него кость широкая, кровь в жилах сильная, с распевом в мускулах, земля перед ним сама распахивается. На флоте отслужил к тому же, как из деревни ушел, на море поглядел с кораблей военных и пришел к выводу: жить везде хорошо, только надо иметь терпение, чтобы не соскучиться на белом свете. А для этого всего необходимее яростью дышать и чувствовать, как бьется сердце. Чего-чего, а нелепости безделья он для себя не предвидел. Приступил к знаниям и зачислился в студенты университета, когда исполнилось двадцать три года.
— Буду изучать всю мировую культуру, — сказал себе. Поступил он на филологический факультет,
— Егор Сударушкин! — громко проговорил подле списка поступивших. — Это, значит, я!
И окружающие посмотрели на него с уважением, потому что человек в темно-синей робе, с тельняшкой под горлом, с красивыми значками на груди не стеснялся обнаружить удовольствие и удовлетворение частностью происходящего...
Она же его не заметила даже вблизи поля, в упор не заметила. «Близорукая, наверно...» — предположил он.
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.
В помощь братьям нашим меньшим
Творчество сталевара
Следите за давлением