— Близнецы?

— По-русски так? Близнецы?

— Когда рождаются в один день.

— Мне теперь, — сказал Петру, — тридесять лет. Ионику так еще десять. Он умер мальчиком, когда нам было десять. Я попросил маму оставить так, как было. — Он подошел к шкафу, открыл дверцу. Там висел детский костюмчик и рядом костюм нынешнего Петру. — Форма для школы Ионика висит двадесять лет.

Теперь в глазах Петру я увидел темную, непроходящую грусть.

— Двадцать лет вы все еще спите рядом?

— Так. Теперь я уже пишу книги. И моя проблема только одна — смерть. Что это? Зачем? И зачем порождение? Зачем породился Ионик, чтобы умереть, и я, чтобы жить? Зачем?

К сожалению, я не мог ответить ему. Мешали плохое знание языка, а также нелегкость самих вопросов. Я только посмотрел в его молодые печальные глаза, потом на прибранные кровати, на стриженые детские головки близнецов, на их одинаково удивленные лица, на платяной шкаф, за дверцами которого я теперь знал, что висит. Если к этому прибавить, что отец Петру — причин я не знаю — ушел от этой семьи и жил где-то в Париже, или в Лондоне, или в другом каком месте; если к. тому же я видел своими глазами маму Петру, как она надевала передник, отправляясь на кухню, как она приглашала меня выпить вина и закусить ломтиками брынзы, видел ее не очень еще усталое от жизни лицо, на котором ничего, кроме желания угодить другу, приехавшему из Советского Союза и ни бельмеса не понимавшему по-румынски, — если все это вместе держалось в моей голове, то мне стало ясно, что за внешностью трех длинноногих, одним из которых был Петру, ничего решительно увидеть нельзя. И даже великий писатель, когда он рассказывал об этих троих на экскурсионном теплоходике, мне казалось, также ничего не видел или увидел что-то другое, что могут видеть исключительно только одни великие писатели.

На открытой палубе Леонид Максимович живописно сидел рядом со своей супругой Татьяной Михайловной и рассказывал нам, его соотечественникам, гениальные анекдоты.

— Это Шаляпин рассказал Горькому, кгм... кгм... Горький мне. А? Шаляпин — Горькому, Горький — Леонову! Ничего? — И громко откашлялся в кулак.

За палубой тяжело пластался голубой Дунай, текли его предосенние прохладные воды, и Леонид Максимович был в хорошем расположении духа.

Вместе с водами медленно текли и зеленые румынские берега Дуная с уютными прибрежными городками под красными черепичными крышами. Чреватый, неустойчивый мир в этот час был прекрасен, и мы, рядом с Леонидом Максимовичем, были счастливы. Сухопарый и сановитый Станку сопровождал нас в этом экскурсионном плавании по великой реке. Он царственно расхаживал по палубе. В черной безукоризненной паре, с открытой серебряной головой, он представлялся мне переодетым капитаном теплохода, но в то же время похож был и на прославленного дирижера или европейского метрдотеля. По его неуловимым знакам перед нами появлялись люди с подносами — пепси-кола, вино и легкая закуска. По его же невидимым командам теплоход приставал к берегу и отчаливал от него, шел по стрежню Дуная или останавливался где-нибудь в камышовом гирле, чтобы гости, то есть мы с Леонидом Максимовичем, могли насладиться предоставленной нам красотой.

Еще с палубы мы увидели белый тент на зеленом берегу.

Под тентом на длинном столе угадывалось стекло бутылок, фужеров, бокалов и рюмок среди богатейшего натюрморта изысканных яств. В этом натюрморте, отсылавшем память к эпохе Возрождения, мы нашли потом все, что может обрадовать глаз и грешную плоть гурмана. Черная и красная икра, белая и красная рыба, красные помидоры рядом с нежной зеленью салата и огурцов, персики, виноград и клубника, ломтики ветчины и сыров, красные и белые вина, пепси и кока-кола, темные и светлые бутылки и бутылки с чинсано, джином и виски. На столе не было только птичьего молока. Если, дорогой читатель, вы не совсем равнодушны ко всему этому, я советую вам ездить в гости только с великими писателями. И тогда вы не будете испытывать нужды ни в чем, даже в птичьем молоке, которое вам подадут на завтрак; если не в первый же день, то во второй оно будет стоять перед вами.

Вечером, пересев на автобус, мы отправились к берегу Черного моря на ночевку в приморский отель, где живут в купальный сезон толстосумы из многих капиталистических стран и где можно отдохнуть не хуже, чем, например, в станице Голубицкой под нашим Темрюком, под боком у Азовского моря.

После королевского ужина Захария Станку сказал за притихшим столом, а Лиля с готовностью перевела:

— Может быть, друзья Леонида Максимовича и сам он хотели бы заказать на завтрак что-нибудь индивидуально?

Наши королевские трапезы превосходили все наши индивидуальные пристрастия, и поэтому мы смущенно молчали. Леонид Максимович выждал минуту и скромно попросил себе на завтрак птичьего молока. Мы с достоинством оценили глубокий юмор великого писателя, но Захария Станку даже не улыбнулся, не шевельнул ни одним мускулом. Он спокойно сказал склонившемуся над его плечом распорядителю отеля:

— Плоэшти, Букурэшти, Аурэлиа. Распорядитель во фраке выпрямил свой дирижерский стан и с коротким поклоном ответил:

— Буна.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.