И если бы не Дочь, которая с улыбкой посмотрела на обоих, неизвестно, чем бы все кончилось. Она, как это все чаще случалось за последнее время, спасла их и на этот раз, предотвратив явно назревавшую ссору. Якоб ничего не ответил Жене, потому что был абсолютно уверен в своей правоте. А потом, потеряв интерес к «бурде» в своей чашке, стал выжидать, когда Жена отвлеклась бы (не на глазах же у нее это делать!), чтобы самому взглянуть на злополучную башню, грубо отодвинувшую от семьи возможность мирного сосуществования. «Проклятая башня!» — думал он, боковым зрением уцепившись за позеленевший от времени циферблат.
Жена и не думала отступать.
«Что же ты молчишь, а-а?» — повторила она с нараставшим раздражением.
Он промолчал и на этот раз, хотя ехидное «А?» будто когтями вцепилось в его голову. Он мог бы заговорить, сказать что-нибудь, отшутиться, наконец, — ведь говорил же он всякую всячину в те недавние счастливые времена их совместной жизни, ведь говорил же. Откуда в нем эта густая неповоротливая смесь желаний: с одной стороны, все вернуть, возвратиться к счастливому беззаботному времени, дыхание которого еще ощутимо за спиной; с другой — это настырное, вроде бы ничем не оправданное сопротивление этому же желанию, которое не преодолеть, не перешагнуть.
А ведь могло быть все совсем по-другому...
И он стал представлять себе, как оно могло быть в их семье. И представил, и порадовался, и улыбнулся — пряча улыбку от той, о которой только что думал.
...Додумывал он уже в одиночестве. Жена и Дочь ушли, громко закрыв за собой дверь. Он подбежал к окну, уставился на зазеленевший от времени циферблат. «Ерунда какая-то», — раздалось в пустой комнате.
На улице среди людей горб исчезал. И когда Якоб проходил мимо какой-нибудь витрины и поглядывал на свое отражение, он не видел его.
Но сегодня ему некогда задерживаться у витрин — перед глазами у него был заплесневелый циферблат проклятой башни, из-за которого трещина в его отношениях с Женой сделалась еще глубже.
У него не было часов — он только копил на них, но если бы они у него были, он, как и все, в то злополучное утро перевел бы стрелки. И все, и не было бы этой дурацкой ссоры. Ведь сделали же так многие в городе, и ничего.
Но у Якоба не было часов. Он сам чувствовал время. И в этом все дело. Не мог же он перевести себя самого, какая бы башня того ни потребовала.
В следующий момент ему захотелось предостеречь людей от слишком явной, как ему казалось, ошибки.
— Послушайте, — обратился он к молодому человеку, смешно задравшему голову и вглядывавшемуся в часы на злополучной башне, — что вы собираетесь делать в следующую минуту?
Молодой человек недоуменно взглянул на Якоба и безо всякого взялся переводить стрелки наручных часов.
— Подождите, — попытался остановить его Якоб, — не делайте этого. Это ошибка. Разве вы не видите? Часы сломались или испортились, я точно не знаю, но время они показывают неправильно — я в этом абсолютно уверен, потому что я чувствую время и ни разу еще не ошибался.
Человек отдернул руку, словно прикосновение к ней Якоба сопровождалось электрическим разрядом. Якоб взял его за локоть.
— Я вас прошу, — как-то жалобно вышло у него, — это ведь в ваших собственных интересах, вот вам моя визитка, — закопался в карманах, — вот, и будьте уверены, к вечеру все выяснится, позвоните мне и скажите, что я был прав. Просто время на башне сбилось, произошла какая-то поломка...
— Да отстанешь ты от меня или нет, ненормальный какой-то! — Молодой человек отдернул локоть.
— Но ведь... — словно споткнулся обо что-то смущенный Якоб.
— А то ведь и схлопочешь! — И тот пригрозил ему кулаком.
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.