«Странно, как неожиданно приходит к нам ощущение свободы, — прикидывал он, подставляя себя новому оратору. — Ведь вот никогда бы ни подумал, что в такой день, когда...» Когда председательствующий повторил (в который раз, Якоб не знал, потому что был занят в это время своими необычайными размышлениями) и когда до слуха Якоба донеслось: «Может быть, нам взять его на поруки?» — он испугался, потому что за этими словами ему показалась возможность возвращения к прежней жизни, той, со сгорбленной спиной. Но испытавший радость распрямления от гнета, вкусивший ее прелести — уже другой человек. Он улыбнулся им открытой, широкой улыбкой, надел тут же перед всеми мятую шляпу на голову и, поиграв на невидимой дудочке, приставив растопыренные пальцы к заалевшим губам, подпрыгивая, как в детстве, выбежал из мраморного зала, оставив за собой распахнутые настежь двери, словно приглашавшие всех присутствующих здесь последовать за ним — Якобом, — освободиться так же, как он, от пут, сковывавших движения, от обязательств, от свинцовых колод условностей.

Никто из них не шелохнулся. Председательствующий закрыл за ним дверь и поспешил на свое место, чтобы ни у кого не оставалось сомнения в отношении к «случившемуся».

4

Родившееся в нем ощущение начала какой-то новой жизни увлекало его все больше и больше.

Он уже не мог жить по-старому: не обращать внимания на юных женщин (на которых он последнее время перестал смотреть; не до них было: дела) — и он теперь смотрел на них, и они отвечали ему кокетливыми улыбками, как бы благословлявшими его на новом пути к новой, только что возникшей в нем жизни; не любоваться окружавшим его миром (какое ему было дело до него еще вчера, даже еще сегодняшним утром, не до него: все те же дела) — и он любовался мелькавшими за окном — а он и не замечал их до сих пор — деревьями, аккуратно остриженными кустами вдоль ровных — он раньше никогда не видел этого — улиц, собиравшихся где-то там впереди, куда они все устремлялись подобием сходящихся солнечных лучей и завязанных у самого солнца ярким галстуком; не быть беззаботным, веселым (смешно было говорить об этом еще сегодня утром) — и он, как ребенок, вытянув руку в окно, подставил ее навстречу теплому упругому ветру, растопырив пальцы, которые воздушный поток так приятно обтекал, рассекаясь и проносясь между ними невидимыми лентами. Он радовался неизвестно чему, но ведь радовался, же! И да здравствует сегодняшний день, когда на городской башне сломались (у него не было в этом никаких сомнений) старинные часы, когда он свалил со своих плеч давно мучивший его груз. Вот он сидит сейчас в движущемся словно по его заказу троллейбусе, едет неизвестно куда. И он снова молодой, энергичный, умный, красивый. Никто не мешает ему в этом его движении.

А потом — ну и натура! — ему стало жалко ехавших с ним пассажиров троллейбуса. Он сочувственно глядел на них. «Бедолаги. А ведь и надо-то всего — самому слышать время, — глубокомысленно рассуждал Якоб, и ему нравился ход его мыслей. — Истина не в движении каких-то заплесневевших от времени стрелок. — И он опять вспомнил про ненавистную ему башню, поморщился, но тут же продолжал думать дальше, позабыв про нее, о сговоре товарищей по работе, и тут он скривился как от горчицы... — Нет, нет и нет. Истина в истине. И сколько бы вы ни переводили стрелки своих часов по чьей-то команде — вы все равно будете заблуждаться и уходить от нее дальше и дальше. Ну и идите, и будьте мрачными и серыми, какими вы едете сейчас вместе со мной — счастливым, радостным. Потому что за мной правда. А за вами? Ну вот что за вами, например? — Якоб мысленно обратился к сидевшему напротив него старику. — Или вот вы с сумками, авоськами, пакетами да свертками, — обратился он к сидевшей рядом со стариком женщине. — Да не переведи вы этих злополучных стрелок, вам еще целый час ходить без авосек да сумок. А вы нет — вы, как все. Как же, иначе нельзя. А вот, оказывается, можно — гляньте на меня. А я ведь в одном с вами городе, я такой же, как и вы все, и вы, и вы, и даже вы, — прошелся он взглядом по пассажирам, — а ведь мое теперешнее состояние не сравнить с вашим. Да, мне можно позавидовать, а вам...»

Он перевел взгляд на группу стоявших рядом молодых людей и хотел мысленно побеседовать на эту же тему и с ними, но взгляд одного из них, очень похожего на того верзилу, который уже оставил в это утро отметину на его лице, напомнил, чем Может заканчиваться подобный диалог. Он отвел глаза, отвернулся, потрогал рукой наклеенный пластыревый крест на подглазье, и ему захотелось не дискутировать с ними, а поскорее выйти из мчавшегося во весь опор троллейбуса, и он стал осторожно пробираться к выходу.

5

У стен старой, повидавшей виды башни была выстроена охрана. Стоявшие в ней переговаривались. шутили друг с другом, нет-нет да и раздавался дружный мужской смех. Парни из охраны все как на подбор — крепкие, здоровые, молодые, краснощекие. Были тут и другие, у которых, как и у Якоба, особой приметой виднелись на лицах лейкопластырные кресты, словно кто-то их таких крестиками отметил, чтоб не спутались с остальными.

«Если бы ничего не было, — взялся рассуждать стоявший поодаль от всех Якоб (он и тех. в охране, побаивался и к этим, «крестоносцам», так он назвал своих собратьев по несчастью, не решался подходить, хотя и был отмечен одним с ними знаком, — очень уж откровенно посмеивались над ними парни из охраны), — если на самом деле ничего не было, то зачем здесь эта охрана? Неспроста она тут. И потом эти, — он перевел взгляд со стрелок старинных часов на собратьев, — бедолаги». Пожалел их Якоб, а потом зашел глубже в густую тень вековых деревьев, ясно почувствовав при этом, что он словно бы предает их. А те под откровенные насмешки дюжих охранников собрались кучкой, глядели вверх, указывая на невозмутимый циферблат (тут Якоб заметил, что у одного из них был оторван рукав и из разрыва, как из раны, вылезали наружу неестественно белые внутренности), — он еще раз посочувствовал им, но тем не менее остался в густой тени и даже сделал шаг назад, в глубь своего укрытия. «Значит, часы на самом деле сломаны, но не надо, чтобы об этом кто-то знал. По-своему даже логично. Действительно, зачем же весь город сбивать с толку? А этих — все чувствующих — всего ничего: вон сколько... Значит, я был прав, прав».

6

Якоб не сразу узнал его. А когда узнал, бросился за ним вслед, потому что он был единственным, кто знал про все, что случилось в тот день, правду. Якоб бежал следом за сторожем старой башни. Он увидел его из своего укрытия, когда тот предъявлял охране документы. Глядевший в них молодчик сличал фотографию старого сторожа с его настоящим лицом, которое делалось при этом неподвижно-безжизненным — никаким. А когда старый сторож наконец прошел мимо них и, взглянув украдкой на старинный циферблат, на собравшихся людей, на охранников, пошел прочь, Якоб, осторожничая, скрываясь от вездесущих глаз краснощеких, поспешил следом за ним.

Сторож, не глядя на него, не поворачивая головы, сам заговорил с ним, когда они поравнялись, и Якоб уже собрался задать ему свой главный вопрос: «Что случилось с часами, почему они...» Но старый сторож не дал ему продолжить, перебил: «Да, вы правы, случилось, но я ничего вам не говорил... — И, не глядя на собеседника, добавил: — А теперь до свидания, и привет вашему почтенному папаше...»

Он стал переходить мощеную улицу, так и не взглянув в его сторону.

«Ну старик. Ну молодец. Снял камень с души... Выручил. Не испугался!»

7

Старый сторож удалился, напоследок бросив в сторону Якоба едва уловимый взгляд. Поведение сторожа согрело его душу, испытавшую в тот день совсем другое отношение людей, не позволило ей замкнуться в себе, думать о людях дурно. Старик растопил залегшие в сердце Якоба льдинки, которые уже намеревались заморозить его сердце, отгородить ледяной коростой от всего живого. А с другой стороны, не появись эти кусочки холода в его разгоряченном сердце, не притупи его ранимую душу, все его существо, трепетное и уязвимое (впрочем, как и у всех у нас, у людей), не появись они — неизвестно, что бы с ним стало. Он уже почувствовал в тот день, как вырастает в его душе горькое на вкус, но тем не менее непреодолимое желание не замечать в людях ничего другого, кроме чинимого ими зла по отношению друг к другу. Он уже готов был потерять надежду на возвращение того отношения к миру, которое с самого его детства состояло, как бусы, нанизанные на череду прожитых им дней, из множества восторгов и радостей от соприкосновения с миром — с деревом, которое одушевлял. с животными, которых очеловечивал, с природой, в которой для него всегда билось людское трепетное сердце. Что значило бы для него разувериться во всем этом, сменить в себе на жестокое, грубое! А ведь было же в том дне для Якоба сколько угодно для этого поводов. Да и день тот еще не дотянул даже до полудня, еще продолжался, и кто знает, что там еще впереди. Он уже успел отведать отвратительный вкус недоверия к себе. Он уже не раз в этом прожитом лишь наполовину дне отдергивал протянутую по забывчивости к людям руку, отдергивал, словно касался оголенного электропровода, отдергивал, потому что в самый последний момент вспышкой в его сознании появлялось никогда им еще не испытываемое СОМНЕНИЕ в необходимости обращения к человеку, страха в ответ получить в протянутую руку камень, вымазанный чем-нибудь непотребным, услышать в ответ недостойный смех, который бьет куда больнее.

Как можно было совместить в себе эти противоположности? Ему, Якобу, взращенному и уцелевшему среди людей на вере, надежде, любви? Но чем-то, видно, дорог был Якоб белому свету, чем-то мил ему, и тот решил сохранить его, вот и стал обкладывать льдом отчуждения его нежное сердце, загораживать его от людей, их недостойных обид, оскорблений. Пусть хоть такой, с оледеневшей душой, да останется жить...

Но старый сторож растопил замерзавшее сердце Якоба своей добротой, потекли по нему горячие потоки живительного умиления, вернули к жизни.

«Ах старик», — под его лукавыми со смешинками взорами, брошенными невзначай, вернулся к жизни подраненный человек.

«Ах старик», — благодаря тебе выстояла среди людей еще одна достойная душа, вернулась к нам, к людям.

«Ах старик», — не будь тебя, и еще одно сердце превратилось бы в кусок холодного, бесчувственного льда.

И Якоб воспрянул духом.

Он готов был обнимать проходивших мимо него, разъясняя каждому, что он оказался прав, что все кругом поначалу никак не хотели поверить ему, да и не все до сих пор верят, но он-то теперь знает наверное, что он прав и что скоро они все узнают об этом, все откроется, что они были введены в заблуждение, ошиблись по своей доверчивости и добродушию... Скоро, очень скоро все откроется. А пока об этом знают только двое: удалявшийся старый сторож да он, Якоб. Но ведь и это много.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.