В Пушкине он чуял родное. Даже умирая, среди невыносимых страданий, он, как молитву, повторял стихотворение Пушкина:

«Когда для смертного умолкнет шумный

день...»

А когда незадолго до смерти ему понадобился эпиграф для первого тома стихов, характеризующий все его творчество, он нашел этот эпиграф у Пушкина – в виде двух типично некрасовских строк, будто специально написанных Пушкиным о поэзии Некрасова:

«И выстраданный стих, пронзительно-унылый, Ударит по сердцам с неведомою силой».

Любовь его к Пушкину была так беспредельна, что он, будучи уже знаменитым поэтам, не допускал и мысли о каком бы то ни было сопоставлении своего творчества с творчеством Пушкина. Когда один восторженный критик сблизил его поэзию с пушкинской, Некрасов смутился и написал об этом критике так (хоть и ценил его очень высоко):

«Либо он сам глуп, либо почитает меня величайшим глупцом».

Пушкина называл он колоссом, приравнивал его (не без оговорок) к Шекспиру. Когда в пятидесятых годах поклонники некрасовской обличительной лирики стали все громче высказывать мнение, что его стихи им дороже и ближе чем пушкинские, он с негодованием воскликнул, обращаясь к одному из своих почитателей:

«Так я, по-твоему, – «великий, Повыше Пушкина поэт? Скажи, пожалуйста?!.»

И, дав своему творчеству чрезвычайно низкую оценку (по сравнению с творчеством Пушкина), адресовал к себе такие слова:

«Заметен ты, Но так без солнца звезды видны».

Солнца – Пушкин. Себе же Некрасов приписывает скромную роль звезды или даже факела, зажженного в беспросветных потемках:

«Дрожащей искрою впотьмах Он чуть горел, мигал, метался. Моли, чтоб солнца он дождался И потонул в его лучах!»

Конечно, преклонение перед гением Пушкина не мешало Некрасову горячо полемизировать с великим поэтом в тех случаях, когда ему чудилось, что то или иное высказывание Пушкина враждебно демократическим, революционным идеям. Так, весь диалог «Поэт и гражданин», написанный Некрасовым накануне шестидесятых годов, есть, в сущности. полемика со знаменитым четверостишием Пушкина:

«Не для житейского волненья, Не для корысти, не для битв, Мы рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв».

И все же, несмотря на то что в некоторых недавних формалистских статьях о Некрасове он изображается, так оказать, анти-Пушкиным, противоборцем пушкинского высокого стиля, на самом деле он явился продолжателем и законным наследником Пушкина, а отнюдь не его антиподом.

Пушкин как боевой реалист, как демократизатор стиха, как могучий разрушитель феодальной эстетики почти каждым своим произведением в тридцатых годах расчищал дорогу для Некрасова.

Эстеты ужасались, когда Некрасов вводил в свою лирику такие «низкие» слова, как «микстура», «брюки», «администрация», «портфель», и неизменно апеллировали в этих случаях к высокой поэзии Пушкина. Эстеты предпочли позабыть, что сам Пушкин в свое время подвергался таким же нападкам за такое же снижение высокого стиля. Прочитав в «Евгении Онегине», что Ларины, уезжая в Москву, повезли с собой в трех кибитках «Кастрюльки, стулья, сундуки, Варенье в банках, тюфяки, Перины, клетки с петухами, Горшки, тазы...»,

критик «Северной пчелы» издевался над этим тяготением к низменным образам и восклицал ядовито: «Мы не думали, чтобы сии предметы могли составлять прелесть поэзии и чтоб картина горшков и кастрюль... была так приманчива», - то есть говорил то самое, что говорили, опираясь на мнимого Пушкина, хулители Некрасова сороковых и пятидесятых годов.

Критик Надеждин издевательски формулировал «низменную» эстетику Пушкина такими словами:

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.