Заветы Пушкина и Некрасов

Плененный лирой сладкострунной,

Не спорю я...»

Однако Петербург, изображенный в «Несчастных», камня на камне не оставляет от того парадного величавого города, который изображен в «Медном всаднике».

Взяв, например, у Пушкина знаменитую строку о петербургских великосветских балах, о их блеске и шуме, Некрасов пользуется ею для того, чтобы противопоставить ей нищету чердаков и подвалов:

«... Не в залах бальных, Где торжествует суета, В приютах нищеты печальных Блуждает грустная мечта».

Но разве у Пушкина в «Медном всаднике» изображен только такой Петербург – победоносный, парадный, самодержавный, торжественный? Разве в той же поэме нет другого Петербурга – окраинного?

«Почти у самого залива – Забор некрашенный, да ива, И ветхий домик: там оне, Вдова и дочь, его Параша, Его мечта...»

Разве герой «Медного всадника», смиренный Евгений, не живет в «приюте нищеты»? Разве сам Пушкин не противопоставляет в поэме этих «приютов нищеты» – «дворцам и башням»? Можно ли в «Медном всаднике» видеть лишь апофеоз великосветской и военной столицы? Ведь весь смысл поэмы заключается именно в том, что против всей этой военно-феодальной твердыни восстал жалкий, полунищий Евгений.

Всего этого Некрасов как будто ее видит.

В «Несчастных» Пушкин – только «сладко-струйный» певец великолепного «града Петрова», словно и не подозревающий о трагических противоречиях его бытия, – не подлинный Пушкин, а воображаемый, мнимый, какого никогда не бывало.

Подлинного Пушкина Некрасов страстно любил, учился у него, подражал ему до конца своих дней, а боролся он только с тем псевдо-Пушкиным, с тем выдуманным, несуществующим, фантастическим Пушкиным, какого читательские массы сороковых и пятидесятых годов создали в своем воображении.

Что же это был за фантастический Пушкин? И чем он отличался от подлинного, от того Пушкина, какого мы знаем теперь?

Этот фантастический Пушкин обладал тремя очень плохими особенностями. Первая из них – та «сладкострунная лира», о которой упоминает Некрасов. Считалось, будто Пушкин такой сладкоструйный поэт, что ничего, кроме сладкоструйности, и нет у него. К концу тридцатых годов, к тому времени, когда начал свою литературную работу Некрасов, в журналах было уже прочно решено, что сладкострунность Пушкина есть его величайший порок, ибо за нею скрывается полное отсутствие мыслей...

«Нет, воля ваша! А Пушкин не мастер мыслить!» – восклицал критик Надеждин еще в 1830 году.

«Он в своих сочинениях не обнаружил ни одной высокой мысли, ни одного возвышенного чувства, а голова у него – род погремушки, набитой гремучими рифмами!» – писал о Пушкине пресловутый Булгарин, выражая убеждение тогдашнего мещанства.

Конечно, нужно было быть слепым, чтобы не видеть – после «Евгения Онегина», «Бориса Годунова», «Скупого рыцаря», «Моцарта и Сальери» – всей мыслительной мощи Пушкина. Но в тридцатых годах эта слепота была свойственна очень многим.

Вторая особенность того мифического существа, которое в ту пору выдавали за Пушкина, заключалась в его ретроградности. Считалось, что он один из самых твердолобых защитников крепостнической дворянской идиллии.

Теперь мы знаем, что это мираж, но мираж этот очень долго держался, потому что сложные, мучительные, трагически противоречивые отношения Пушкина к своей эпохе и своей социальной среде, которые вскрыты теперь перед нами, были на многие годы утаены от тогдашних читателей.

Едва только Пушкин скончался, его друзья Жуковский и Плетнев с большой находчивостью и артистической ловкостью выполнили молчаливый заказ тогдашних официальных и придворных кругов: приспособить биографию и поэзию Пушкина к идеологии правящих классов.

Это было началом того столетнего мифотворчества (в отношении к Пушкину), которое прекратилось лишь в нашу эпоху. Многие произведения Пушкина (в том числе «История села Горюхина», столь близкая к щедринской сатире) остались неизвестны читателям, иные были перекроены так виртуозно, что сладкострунность в них ничуть не пострадала, а всякие вольные мысли исчезли бесследно: из «попа» сделали «купца Остолопа», из «свободы» сделали «прелесть живую стиха», из «горделивого истукана» сделали «дивного русского великана» и т. д., и т. д. – и Пушкин по всему своему духовному складу стал неотличим от Жуковского.