Зимний вечер был тих. И теперь Москва к Щ вечеру стихает: реже машины, меньше прохожих, а тогда, в 20-е годы, узкие улицы, подобные снежным траншеям, становились и вовсе пустынны – пробежишь час, не к В встретив человека. После лекций и читальных залов я бежала каждый вечер от Девичьего поля, где высилось внушительное здание тогдашнего Второго МГУ, до Балчуга. Там, в довольно-таки непрезентабельном трехэтажном здании, размещался филиал нашего общежития. Я жила в большой, неуютной, как сарай, комнате: четырнадцать коек, длинный непокрытый стол посредине.

В этот вечер я особенно торопилась в общежитие, крепко прижимая к груди обернутую в газету книгу. Я начала ее читать в университетской читальне и едва не на коленях умолила библиотекаря дать мне книгу на одну ночь, до утра.

Подружки по университету и общежитию ужинали после рабочего дня за дощатым столом. Я наскоро хлебнула кипятку из жестяной кружки, уплела краюшку хлеба с тоненьким ломтиком колбасы и отправилась читать в коридор. Семилинейная лампочка висела близ окна, роняя тусклый свет. Я забралась с ногами на подоконник. Узкий коридор мрачен, звякает трамвай за окном, грохают ломовики по булыжной мостовой Балчуга – я не вижу, не слышу. Я читаю «Города и годы» Константина Федина.

Хотя я студентка-филологичка, правда, еще первокурсница, имя этого писателя узнаю впервые. Впервые держу в руках его странную, непохожую ни на одну из прочитанных ранее книгу, взбудоражившую меня, развернувшую передо мною сложные и глубоко значительные картины. Я в кайзеровской Германии. Надменный, чуждый мир! Пока он называет себя прусским офицерством, скоро открыто назовется фашизмом. Федин первым из писателей показал его первые, но уже зловещие шаги, прежде всего в образе оберлейтенанта фон цур Мюлен Шенау. Национальное высокомерие, презрение к гуманизму, нетерпимость ко всем не немецким народам, милитаризм – все эти профашистские черты его характера так отчетливо и резко открылись мне, что стало страшно. Я пугливо ежилась в одиночестве на подоконнике, ненавидя и презирая Шенау, всем сердцем сочувствуя отважной Мари Урбах, вступившей в опасный с ним поединок. Я облегченно вздыхаю, когда писатель приводит меня на Родину, в революционную Россию. Я дома, и пусть жизнь непроста, нелегка, полна борьбы – я горжусь своею Родиной, и мне уже не одиноко, не страшно.

Ночь миновала. Наступал поздний рассвет. Заря оранжевой полосой разливалась над крышами соседних домов.

– Все зубришь. Зазубришься, мозги-то усохнут, – говорит уборщица.

Отчего так светло, и тревожно, и необыденно у меня на душе? Чему меня научила книга «Города и годы»? Не знаю.

Я не критик и сейчас не анализирую творчество Федина, а вспоминаю свои молодые чувства и мысли, разбуженные властью искусства.

Я стала почитательницей Федина и немедленно принялась разыскивать все написанное им. Велико было мое удивление, когда вскоре я познакомилась с рассказом «Тишина». Ведь это совсем не тот Федин! И тот и не тот – потому, что после неповторимо новаторской композиции романа «Города и годы» рассказ кажется построенным проще, обыкновенное. И тот – потому, что рассказ чудесен, характеры живы? великолепны фразы, каждое слово метко и выразительно.

Дальше – «Трансвааль». Теперь я уже читаю не только страницы фединской прозы, но и критику о нем. Федин при своей молодости уже широко признанный, выдающийся писатель. Я знаю, что Горький и Луначарский любовно поддерживают его, но как много бытует убогих суждений традиционных критиков о герое рассказа Вильяме Сваакере. Мой внутренний спор с этими суждениями яростен и непримирим. Рассказ «Трансвааль» показывает мне беспощадно жестокий, ненавистный мир кулачества. Ясно: революция и кулачество несовместимы. Такие Сваакеры задушат революцию, если не укоротить им руки. Разве не это хотел сказать Федин, рельефно и своеобразно, с неповторимой смелостью выписывая характер кулака Сваакера?

Чем сложнее талант, тем сложнее отношение к нему читателя и критики. Федин знал полное и большое признание, но знавал и лихие годины, когда вокруг его книг шли ожесточенные споры, бушевали бури. Так было с прекрасной книгой «Горький среди нас», когда на голову писателя обрушился ураган негодующей критики. Так было и с повестью о деревне 20-х годов «Трансвааль», когда редакторы бежали от рукописи или добивались в ней поправок согласно робкому своему разумению. В отчаянии Федин пишет Горькому: «...вдруг обнаружилось, что ГИЗ, с коим я подписал договор на сборник, восстал против «Трансвааля»... находя эту повесть зловредной и еретической. Откуда мне сие? Ни сном ведь, ни духом! Я буквально подломился под тяжестью поучительства всякого рода...». И продолжает с иронией, что «...проявил никак не похвальное упрямство, не согласился ни на купюры, ни на перемену названия книги. Так она и будет называться «Трансваалем».

Не упрямство, а убежденность и стойкость большого таланта, многогранность и многообразие его поражали и восхищали меня! Оставаясь его, именно этого мастера, творчеством, книги Федина на редкость одна от другой отличны. «Похищение Европы», где сатирическое изображение буржуазного мира перерастает в едкий памфлет, и «Наровчатская хроника» – ироничное и грустно-лирическое повествование о странной мечте тихого человека; «Санаторий Арктур» – увлекательный роман, снова изобличающий капиталистический Запад; «Сазаны» – нежное воспоминание детства, Волги, парохода, пропахшего яблоками; и насквозь молодой, озорной, написанный с изяществом и истинным блеском детективный рассказ «Джентльменское соглашение». Опыт следования покойному мистеру Конан Дойлю».

Все это Федин. Но Федин, убежденный, что каждой книге назначена своя тема, свой стиль, свой словарь. Убежденный, что вторая книга не может и не должна копировать первую. Что мастер не тот, кто, достигнув вершины, повторяет и повторяет себя.

Могла ли я, верная и влюбленная читательница и почитательница Федина, вообразить, что когда-нибудь узнаю писатепя лично? Сама я поздно стала писать. И когда счастливый случай привел меня после войны в переделкинский дом Федина, конечно, он не имел представления о литераторе Марии Прилежаевой. Я была для него никто, тем приятнее поразило меня веселое радушие, с каким я была встречена писателем, едва переступила порог его дома. После я не раз убеждалась, что для Федина человек не может быть никем. Федина интересует душевный мир любого человека: академик ли тот или слесарь, сторож, водитель. Все почти двадцать лет знакомства, смею сказать, дружбы с Фединым я с глубоким уважением наблюдала предельный, ничуть не деланный, естественный демократизм Константина Александровича. Вот в час отдыха выходит прогуляться, встречает старуху огородницу, великую умелицу работать на земле.

– Приветствую, Евдокия Петровна. Как здоровье?

– Спасибочка. Вы-то как?

– И вам спасибо. Держусь. Помидоры наливаются, Евдокия Петровна?

– Уж так наливаются, радость глядеть!

– Землю любите, Евдокия Петровна, и земля вам любовью за любовь отвечает.

У Федина для каждого найдется приветливое, никогда не пустое слово, и чем ниже его человек на общественной лестнице, тем обходительнее с ним Константин Александрович.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.