День возвращения

– Да, да! Идите, Серапионов. Идите. Уверяю вас, это не сон.

Как же, как же! Если не сон, с чего бы это стал я проходить сквозь закрытую дверь, нацепив тройку вместо пенсне, или с чего бы Мугучу сидеть в обнимку с Гиви на подоконнике и то и дело шлепать друг друга по спине что было силы? К тому же, если для Мугуча вполне сносный повод для веселья – сам факт, что он жив и настолько бодр, что может вскарабкаться на подоконник, то у Гиви поводов кот наплакал. И если это все же не сон, то как светилу удалось выбраться из пыльной щели за шкафом и опять бесчинствовать здесь вовсю? Оно раскалило каменный подоконник добела, и теперь оба грешника поджаривались на этой сковородке: один за нерадивость, другой за плутовство. Увидев меня, они переглянулись и заухмылялись. Гиви что-то сказал сторожу. Тот запротестовал столь энергично, что высокая каракулевая папаха грянула на пол и исчезла в невыносимо сверкающем потоке, которым струился коридор. Не обратив на это никакого внимания, приятели подплыли ко мне на своем подоконнике и, отпустив его на волю волн, принялись неистово дергать меня, обнимать, целовать, щекотать, пихаться, меля невообразимую чепуху, в которой я не мог разобрать ни слова!

В пылу этой бурной встречи я еле успел поймать соскочившую с переносицы тройку и лишь собрался крикнуть, что надо осторожней, она ведь стеклянная и того и гляди расколется, как в щеку мне впиваются прокуренные усы Мугуча, а над ними – ухмыляющаяся физиономия Гиви сверкает на солнце акульими оскаленными зубами. Приплясывая, усы что-то говорят мне, и издали большими, вырастающими пузырями выплывают и лопаются фразы:

– Отец!.. Твой отец вернулся, Нико! ...Эй, думбала-думбала-думбала-думбала-думб! Думбала-думбала-думбала-думб! Таши-и-и! Танцуй, дуралей, – твой отец дома!

И вдруг все смолкло. И Мугуч и Гиви умчались куда-то далеко, словно я смотрю на них не в те окуляры бинокля. Они что-то говорят, пляшут и рядом ухают в огромный тяжелый барабан...

– Что ты сказал? – спросил кто-то. – Что ты сказал?

– Сказал! Сказал! Твой отец вернулся – вот что сказал! Да беги же ты, не заставляй его задать.

...Я спускаюсь по лестнице медленно, словно на тонких стеклянных каблуках. Кто-то незримый гулко отбивает во мне ступени-секунды. Тысяча ступенек. Тысяча секунд. Как странно звучит – «Отец», «Отца нет дома», «Спрошу у отца»...

Он, наверное, постарел, мой отец. Ему тогда было тридцать два. Я проснулся, когда он поцеловал меня. И тут же снова уснул. Утром мама сказала, что он ушел на фронт и это надолго. Мама умерла очень скоро.

Я выхожу на улицу. Мостовая, скользкая от солнечного света, то и дело исчезает из-под ног, тяжелая вязкая волна зноя мешает идти, и кажется, будто я медленно перебираю ногами на одном месте. Разбухшие от жары каменные паруса домов неторопливо плывут мне навстречу. Один... другой... Вот и атланты. Согнулись уже в три погибели под своим балконом, а бороды взмокли от пота. Они о чем-то уныло толкуют между собой, но при виде меня умолкают и начинают старательно, изо всех сил подпирать балкон.

За горбом улицы, в районе Дырявой Подошвы ничто не изменилось. Гурген все так же протыкает шилом набойку и заколачивает в нее деревянный гвоздь. Я подхожу совсем близко, но он так увлечен, что не видит меня. Или это я стал невидимым? Вообще-то мы с ним приятели, хоть он и высмеивает меня постоянно. Но если я захожу к нему одолжить для нас немного денег, он никогда не откажет. Однажды он сказал: «Э-э, Нико, если бы твой отец вернулся... Ты даже не знаешь что бы тогда было!»

Я действительно не знал, и он мне все объяснил: «Если бы он вернулся, я бы такие сапоги ему сшил! Он бы прошел по Головинке1, и все онемели бы от зависти. Они бы все потом бросились сюда и предлагали что угодно за такие сапоги. Но я бы больше не стал шить».

Он мечтательно закатил глаза и еще долго читал мне лекцию о сапогах и о моем отце, единственном человеке, достойном носить сшитые им, Гургеном, сапоги.

Отец... Значит, он дома. Как же так? Ведь он... А-а, не все ли равно! Главное, он дома теперь. У меня есть отец! Надо быстрей, он, наверное, ждет меня. И я скажу ему, что мне удалось спихнуть физику.

А-а, вот и дядя Григор! Он уже распродал керосин и торжественно гремит пустыми бидонами. Его бритая голова сверкает под солнцем, как полированная дыня. Солнце сосредоточилось на его лысине, и Григор шествует, увенчанный искрящимся нимбом.

– Здравствуй, дядя Григор. Мой отец вернулся.

– Что?!

От удивления Григор роняет бидон, и тот, гулко ухая и подпрыгивая, катится вниз по булыжной мостовой. Не задерживаясь, я прохожу мимо опешившего керосинщика. Григор удивленно дергает себя за торчащие антеннами длинные усы и пускается вдогонку за бодро удирающим бидоном. Немного погодя до меня доносится его крик:

– Эй, Нико, это правда? Это правда?!

...В нашем доме закрыты все окна. Словно пальто, застегнутое наглухо. И никого. Только один бухгалтер Буния плетется мне навстречу, взгромоздив на плечо прекрасный, новенький, белый, как снег, унитаз. Не стану ему говорить, еще выронит, как Григор. Вхожу в подъезд, здесь, как всегда, темно. Но в нашей лестнице десять ступеней, это знает каждый, и поэтому никто не разорится на лампочку...