У машины он оглянулся: монтажники, гогоча, скопом валили за Клюевым. По склону, приспустив нож, упрямо полз бульдозер, потянуло из глубинки дровяным дымком, отчего-то дрогнула земля, с соседней поляны сорвался выводок рябчиков, веретенами вошел в желтую стену осинника, и там с потревоженных веток, кружась, поплыло к земле несколько листочков. Такие же листочки золотыми пятаками лежали у ног Фомичева. Подчиняясь какому-то внутреннему движению, Фомичев, чтобы не наступить на них, широко шагнул на подножку, ухватился за ручку дверцы, втиснулся в кабину.
Тяжело опустившись на сиденье, он положил руки на баранку и некоторое время так и сидел без движений и без дум.
А солнце шло на закат, и край неба на глазах красно густел, лишь на хребтах гор, вытягиваясь в тонкую змейку, высветлился до оранжевого. Через поляну длинно, широкими полосами пролегли тени, а в распадках, словно вырубленных невиданными клинками в теле гор, прежде синих, темнело.
До первых звезд рассыпалась колонна по яру, облюбованному Клюевым: рычали КрАЗы, лязгали металлом бульдозеры, нудила мотопила, вгрызаясь в охватистые, заматерелые осины. А потом помалу угомонилось все, и тихо стало, до звона в ушах.
Уже засветились по яру там-сям костерки, а Фомичев все еще возился около своего КрАЗа – смывал нажитую за недельный переход копоть и грязь. Зачерпнув очередной раз из реки, выпрямился, да так и застыл с полным ведром в руке – по реке плыли промытые до чистого голубого свечения звезды. Сталкиваясь в сплетениях струй, они вспыхивали ярко и гасли в глубине, а на их месте появлялись новые, и все повторялось сызнова. Неумолчный серебряный звон стоял над рекой.
И вдруг, заглушая этот звон, за спиной Фомичева раздался дикий рев мотора, дрогнула земля. Оглянувшись ошалело, увидел Фомичев: по склону яра несся, взбивая густую пыль, КрАЗ Мальцева. Несся прямехонько на его, Фомичева, машину. Ослеп, что ли?
– Стой! – заорал Фомичев. – Стой!
Мальцев поставил машину впритирку – между бортами не больше ладони, колесо в колесо, бамперы – хоть проверяй линейкой. Разулыбался на все тридцать два, высовываясь из кабины.
– Ты что, свихнулся? – накинулся на него Фомичев.
– А ты чего – труханул? Все как в аптеке, глянь. Мальцев упруго спрыгнул, громыхнул окатышами.
– Как насчет курева?
– Сигареты, – сказал Фомичев, заметно -поостыв.
– Давай сигареты. И как ты такую дрянь куришь? Весь язык в табаке.
– Не нравится – выбрось. А с машиной так баловаться не смей. И Фомичев, плеснув из ведра по радиатору, пошел в воду.
После ужина у костра Сашка Мальцев копировал Фомичева. И до того и голос и жесты выходили у него фомичевскими, что все, кто сидел у костра, валились в лежку от приступов судорожного хохота.
– Иду я к Амгуни, жажда меня что-то замучила, – рассказывал Сашка, – спускаюсь, смотрю, а там Фомичев. Оглядывается, крутит башкой по сторонам, как самый мелкий воришка, а вокруг него канистры. С чем бы,вы думали? Все верно: полнехонькие амгуньской водичкой. И еще черпает. Ну, я виду не показываю, что усек его: что мне до него – мне бы напиться, жажду утолить. Подхожу, значит. Только на коленочки хотел опуститься, а он, дурак, как соскочит. «Стой! – кричит. – Стой! Не трогай, не смей! Моя, моя! Моя вода! Я первый забил. Все! Отходи, отходи!»
Фомичев растерянно смотрит то на Сашку, то на гогочущих парней, пытается слабо возразить: – Не так же было, не так... Вот пустобол! Я ж машину заливал. Ну, что ты врешь?
– Кто врет? – изогнулся Сашка. – Что же мне теперь, собственным глазам-ушам не верить? Или это не ты давеча у Амгуни околачивался с канистрой?
– Я...
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.