Женщина с вязальными спицами

– Алина Вадимовна, вы моя спасительница!

У Достоевского такие вот, как мамаша, ручки бросаются целовать», – подумала о матери Мерлена. зная, впрочем, Достоевского по кино да понаслышке, хотя собрание сочинений у них дома было. Бралась Мерлена «Братьев Карамазовых» читать, но бросила. Противно ей было от всех этих дрязг, вывертов... Своего хватало горя.

Гостья ушла наконец.

– Ты не очень утомилась? – спросила Ксюша у дочери.

Мерлена вытянулась в стрелку, дрожа от нетерпения, когда же спустят тетиву... Но Ксюша – это Ксюша. Она не укорила дочь ни словом, ни взглядом.

И Мерлена, отравившись ядом своей стрелы, теперь набухала злобой, ненавидя себя, мать, весь белый свет.

– Какой все-таки удивительный фарфор у японцев, – Ксюша разглядывала чашечку на просвет. – Маленькая, а радость.

– Барахольщица, – тихо сказала Мерлена. – На какой барахолке ты купила эту радость?

Запал сработал. Мерлена взорвалась, как бомба.

– Ты как паук! Всех опутала, – кричала она. – Книжечки Алиночке, Алиночка – стеночку, стеночку – Марьяне Самуиловне. Марьяна Самуиловна – путевочку. А книжнику твоему великому тоже ведь подношение нужно! Кто же за «так» дефицитом разбрасываться станет. Ему – зубки золотые, вне очереди, по госцене. А зубной врач тоже не дурень. Но чем же ему-то угодить? Именем! Мамочка моя даже имени своего не пощадила, пустила и его в оборот. Ксюша – владетель дачи. А дача стоит тысяч никак пятьдесят или все сто.

Дочь была не в ладах с логикой. Совсем недавно она требовала от матери путевку во что бы то ни стало. Теперь же ей не нравился способ добычи.

Ксюша слушала и улыбалась. Забыла улыбку на лице. И Мерлена совсем уже взбесилась.

– Все для дочки. Все для дочки! И это, и это! Люстра – для Мерлены, книжки – для Мерлены. модные побрякушки – для Мерлены. Мама оставит дочке золотое гнездышко, чтоб хоть какой-то мерзавец, прельстившись на тряпки, на мебель, на книжки, на эту фарфоровую, купленную на барахолке чашечку, взял бы ее, калеку, замуж!

Мерлена остановилась перед матерью, костыли подняли ей плечи. Голову она откинула, чтоб не задохнуться от распиравшего ее гнева. Лицо белое, тонкое, как самый лучший фарфор. Глаза небольшие, но светящиеся и цвета изумительного. Цвета старых фиолетовых ваз. Волосы пепельные, тяжелые. Ксюша смотрела на Мерлену, и непонятно было, слушает ли она.

– Ты слушай! Слушай! – Мерлена долбанула костылем в пол. – Это все твоя жалость наделала! Ты, бедная, как канарейка, но ты по крошечке в дом таскаешь. Из крошечки, глядишь, кусок вышел… Не то, не то! Я главное тебе хочу сказать. Ты мучаешься. Все время! Потому что мы дохлые, и отец и я. Но мучайся! Мучайся! Я рада, что ты всегда мучаешься. Пожалела одного дохлятика, папашеньку. Теперь двух жалей. Жалко, что одну меня родила. Тебе бы дюжину таких, чтоб ты завыла, чтобы прокляла жалость свою.

Дочь опустилась в кресло, бросила костыли.

– Вот, – сказала она. отирая потное лицо, – вот! Мучайся теперь. Вози меня по санаториям. Родила, так уж изволь быть в ответе. Сама во всем виновата.

Это падали последние осколки взорвавшейся бомбы.

Ксюша подождала, не скажет ли дочь еще что-либо. Дочь молчала, и Ксюша принялась уносить со стола посуда.

Мерлене захотелось потянуться, и она потянулась, чувствуя все свои боли и далее наслаждаясь болями, в неугасшем злорадстве, но тотчас стало ей пусто, и представила она себя деревом с дуплом, когда дупла больше, чем дерева. С этой пустотой в сердце и заснула вдруг.