А судьи кто?

* * *

Когда осенью сорок третьего года — с рыхлыми туманами и чавкающей под ногами хлябью — на слинявшем от дождя сером рассвете мы врасплох захватили немецкую батарею и худенький немчик, командир орудия, толковал мне, что он музыкант,— я не вспомнил этих слов Лидуси. Не пришли мне на ум они даже, когда он произнес слово «violin» — скрипка и, воздев руки, показывал (мне!), как водят смычком по струнам — плавно и нежно. Он улыбался длинными синими губами и все водил по воображаемой скрипке, потому что я никакой другой команды не подавал, руки у него заныли, я это чувствовал, и он уже не улыбался длинными губами, видимо, понимал, что эта музыка на нас не действует: кто-то из его огневиков успел всадить пулю в живот Марку Чернявскому — нашему радисту. Он лежал на плащ-палатке, и простуженный, с воспаленными глазами сержант Тапочка вытирал новенькой, ненадеванной байковой портянкой пот на его удлинявшемся белом лице.

Я съездил немчику по уху и отогнал в строй, к прочим, которых должны были гнать в тыл два автоматчика.

* * *

Скрипку Лидуся все же отнесла. И мы пошли в степь. Где-то в стороне закипала гроза, тучи набрякли и, как перестоявшееся тесто, вываливались одна из другой. Но ближе к городу небо было чистым, лилово-синим, в редких брызгах первых звезд.

Мы сидели на сухом кургане, поросшем молочаем.

— Значит, ты хочешь стать музыкантшей? — спросил я.

— Я поступлю в консерваторию. А ты хочешь стать военным?

— Да,— уверенно ответил я.— Танкистом, летчиком или моряком.

— Так нельзя. Надо выбрать что-то одно,— возразила Лидуся.— Думаю, надо идти в летчики. Характеристику тебе дадим хорошую. Мы в комитете комсомола уже обсуждали тебя. Был представитель из аэроклуба. Если бы еще твоя модель заняла первое место, тогда совсем здорово. Я сказала, что ты хороший товарищ... Смотри, у тебя подметка отрывается.

Я подумал, что отец даст нагоняй, потому что сандалии были новые. Теперь опять мяч запрут на две недели, выпустят воздух и запрут.

— А твоя мама сказала, что тебя не примут в Красную Армию, потому что ты плохо ешь, выплевываешь пенку, когда пьешь молоко, а какао выливаешь в помойное ведро. Это правда? — спросила вдруг Лидуся.

— В армии надо есть кашу и борщ,— возразил я.— Какао тут ни при чем!

Еще много раз провожал я Лидусю домой. И всегда мы сидели в степи. Больше никого из девчонок я не провожал и ни с кем из них не ходил в степь. Только с Лидусей.

В армию меня взяли в ноябре 1942 года.

Я стоял голым в большой холодной комнате. За столами, сдвинутыми в один ряд, сидели врачи и командиры из военкомата. Они о чем-то переговаривались по-деловому тихо, а мне казалось, что они говорят о чем-то тайном. И я удивлялся, потому что был добровольцем — что же от меня скрывать. Потом они что-то писали в большие карточки из плотной бумаги и раскладывали их стопками на столе.

Пока двигалась очередь, чтобы отвлечься от противного состояния стыдливой беспомощности из-за наготы своей, я смотрел в окно, за которым виднелся двор военкомата. Шел скучный мокрый снег. Двор был огромен, со спортивными сооружениями. Снег опускался медленно, словно выбирал место посуше, но все равно падал в растоптанную черную грязь, смешанную с соломой и навозом.

Заявление с просьбой послать в авиацию мы с Лидусей сочиняли вдвоем. И когда я написал фразу: «Обязуюсь честно выполнять любые обязанности»,— Лидуся посоветовала вычеркнуть ее. «Это само собой разумеется,— сказала она,— раз ты идешь добровольцем». Теперь я жалел об этом заявлении, хотел успеть попасть под Сталинград, а если пошлют в авиацию, значит, полгода, пожалуй, пойдет на учебу, не меньше...

Кто-то задышал мне в затылок. Я обернулся. Высокий кадыкастый парень подмигнул:

— Ты не дрожи, оно не так холодно. Просто непривычно, что голый стоишь. Дело нормальное. Человеку редко выпадает голым среди людей побывать. Не жалей, может, больше не придется. Так что не стесняйся!..