А судьи кто?

И я вспомнил, что перед сном он каждый раз раскрывал чемодан и под перестук колес: вопрос — ответ, вопрос — ответ — перекладывал с места на место его содержимое. А были в чемодане — это мы уже знали— наборы столярных и слесарных инструментов: долотца разного калибра, дрель с целым выводком сверл, ручные тисочки, фуганок с красно-голубым клеймом фирмы «Штрезер-Верке». И все смазанное маслом, аккуратно спеленатое тонкой шуршащей бумагой.

Емельян Петрович вдруг ложится рядом со мной, устроив тяжелую согнутую руку на лбу, будто защищаясь от чего-то. Я думаю, что все сказанное им ко мне не имеет никакого отношения. Во-первых, я не женат, во-вторых, у меня нет невесты. Я начинаю вспоминать девчонок из нашего класса, но все как-то путается у меня в голове: их лица, фигуры, характеры. О людях я точнее вспоминаю, когда вижу принадлежащие им вещи, потому что с этими предметами связаны какие-то конкретные случаи, а иногда и события. Но сейчас, разглядывая в памяти нашу квартиру, я вижу лишь свои авиамодели на полочке в чулане, папины счеты на гвоздике в кухне — стальные проволочные стержни, на которые насажены круглые костяшки, прогнуты, в детстве я любил кататься на этих счетах по полу. Вижу наше пианино, мамино пианино, на нем — толстые нотные книги, там в черном тяжелом переплете «Школа Бейера». Часть из них мама подкладывала на стул, когда приходили ее ученики из малышей. Я вижу, как всегда перед уроком мама легким перебором пальцев пробегала по клавишам, словно пробуждая их к работе. В одной из басовых октав на «ля» не было белой косточки, клавиша чернела засохшим клеем. Эту косточку случайно отбила Лидуся, уронив подсвечник. Она училась на скрипке, а мама ей аккомпанировала...

Вот разве что Лидуся...

* * *

Мать заставляла меня провожать Лидусю после вечерних уроков музыки. Мы шли через двор, на нас смотрели.

— Почему ты стесняешься? — спрашивала Лидуся.— Ты же знаешь, что я живу далеко.— В одной руке она несла футляр со скрипкой, в другой — черную папку с нотами на витом шелковом шнуре. На папке было оттиснуто крутолобое лицо Бетховена.

— Я не стесняюсь. Идем быстрей,— ворчал я, сворачивая к пролому в заборе.

— Нет, пойдем по улице. Я не люблю проходных дворов, там грязно,— возражала Лидуся и выпрямляла свою тонкую высокую шею гордо и независимо.

Это было хуже всего: мне предстояло идти с девчонкой минут пятнадцать через всю нашу улицу, где меня знали все мальчишки.

— Возьми, пожалуйста, скрипку. Рука устала,— сказала Лидуся.

Я ужаснулся. Я и так ненавидел скрипку за визгливое всхлипывание, а теперь должен был тащиться с этим черным футляром, как тихоня, маменькин сынок, на виду у всех. Я мог, конечно, отказаться, но Лидуся сказала бы свое: «Почему ты стесняешься?» — словно уличила бы во лжи.

Никогда не заходил я в комнату, когда Лидуся играла под аккомпанемент матери. Вся польза от ее игры для меня содержалась в кусочках канифоли, которые Лидуся дарила, когда я собирался что-нибудь паять.

Лишь однажды я видел, как она играла. Моя кровать стояла в той комнате, где и пианино. Я лежал тогда с опухшими гландами, с вонючим, из денатурата, компрессом. А Лидуся играла. Ей не давалась какая-то закрученная фраза, со всеми этими немыслимыми бемолями и диезами. Она повторяла ее раз десять, упрямо упершись острым подбородком в скрипку, выгнув тоненькую шею. «Хватит, Лидуся, ты устала»,— говорила ей моя мать. «Нет, я еще попробую»,— нервно возражала она. «Кому она хочет доказать?» — думал я, глядя на ее наклоненное лицо — узкое, очень смуглое, с одной ровной линией лба и носа, с черной, как у индуски, точечкой родинки меж высоких, легких бровей. Лидуся была худа, я видел ее ключицы и выпиравшие под сарафаном лопатки, две черные косы на спине. «И охота ей мучиться с этой музыкой?» — рассуждал я, глядя на влажную кожу над ее верхней губой, такой вырисованной, как на зубной пасте «Хлородонт», которую я очень любил.

«Удивительная девочка. В ней уже характер, какая-то сила преодоления. Неприятие условностей, мешающих проявлению естественных чувств и поступков. В себе и в других. И это в ее-то возрасте!» — так однажды моя мать сказала ее отцу...

Дом Лидуси стоял за палисадником, у края тут же начинавшейся степи с зовущим запахом полыни, платиново-белой, когда задувал ветерок и клонил ее по всему простору в одну сторону.

— Ты можешь идти,— сказала Лидуся, забирая у меня скрипку.— Спасибо.

Но мне показалось, что спешить уже некуда, и я был не прочь постоять и поболтать, если бы не скрипка, которая тут, на окраине, особенно мозолила глаза: на нас зыркали, лузгая семечки, молодые тетки на лавочке и здоровенные парни в сапогах гармошкой, которых здесь называли «прохарями».

— Слушай, отнеси скрипку и выходи,— сказал я.

— Ты опять стесняешься,— серьезно ответила Лидуся.— Ты все время стесняешься нормальных вещей. Разве оттого, что они,— она кивнула на тех, лузгавших семечки,— не понимают серьезную музыку, мы с тобой становимся хуже? Когда свершится мировая революция и люди будут жить дружно и мирно, музыка особенно нужна будет,— сказала Лидуся авторитетно.— И, возможно, именно скрипка. Понимаешь? Людям очень нужна нежность.

Я согласился, потому что речь шла о мировой революции, хотя подумал, что все равно я вряд ли к этому времени научусь понимать музыку настолько, чтобы полюбить скрипку. «Людям очень нужна нежность». Над этими ее словами, может, и следовало подумать, но какое отношение они имеют ко мне, сдавшему на значок ГТО?