Мое небо

Осложнений в таком полете ждать нечего. Набираю высоту. Вот она, заданная, — 6 000 метров. Пора «гнать площадку» — это горизонтальное движение по прямой. Потом ручку от себя — перевожу машину в пикирование. На выходе из пике меня вдавливает в кресло. Все ощущения абсолютно знакомы. Они встречались не раз. И вдруг... С невероятным треском левое крыло отрывается от фюзеляжа. Самолет будто замирает на месте. Потом беспорядочное падение. Тут уже пытаться ввести его в управляемый режим — бессмыслица. Теперь как можно скорее надо покидать машину. В первую очередь — открыть фонарь. Тянусь к ручке. Меня бросает из стороны в сторону по кабине. Очень сильный удар о стенку. Теряю сознание, видимо, всего на какой-то миг. Потом вновь ясно воспринимаю происходящее. Самолет мчится к земле. Хаотическое падение продолжается... Слетел фонарь, но я все еще не могу выбраться из кабины. Меня продолжает бросать от стенки к стенке. Наконец самолет переворачивается. Меня выбрасывает из кабины. Я падаю к земле.

Первая мысль — затяжной прыжок. Но, по-моему, земля совсем рядом. А пока, пока пытаюсь взяться за кольцо. Кольца нет. Черт подери, куда же оно девалось?

Еще раз о пользе парашютизма. Нет кольца на месте — не страшно, если представляешь, куда оно могло запропаститься. Нахожу гибкий шланг, который соединяет вытяжное кольцо с замком парашюта. Перебираю пальцами по этому шлангу. Выше, еще выше. Вот оно. Резко дергаю. Падение сменяется плавным спуском.

Пора оглядеться по сторонам. Земля почему-то видна плохо. Задумываться, правда, над этим некогда. Ветер очень сильный, и удар о землю будет не из приятных. Надо взяться за стропы и поворачивать их. Вот те на! Левая рука не действует, висит, словно плеть. Вывихнул, что ли? Наконец подо мной пруд. Плюхаюсь в него. Воды там по грудь. Выхожу из пруда. Сил совершенно нет. Сажусь на берегу. Знобит. Левая рука теперь уже болит по-настоящему. Может, не вывих — перелом? И смотреть очень неудобно. Вижу только правым глазом. Что стряслось с левым? Щупаю левую половину лица. По коже дерет не озноб — мороз. Рука касается будто сырого мяса. Нужен врач. Где его здесь найдешь?

Появляется колхозник с лошадью. Еду с ним. Точнее, иду рядом, потому что ехать не могу: очень болит рука. Он приводит меня к расположившейся неподалеку зенитной батарее. По дороге к землянке слышу:

— Ну и покалечило молодца!

В землянке — телефон. Связываюсь с аэродромом, докладываю о катастрофе.

Несчастье. Оно нежданно-негаданно обрушилось на меня. Что делать? Нет, не сегодня. Сегодня надо просто-напросто лежать на этой госпитальной кровати. Что делать, когда срастется рука? Профессор утверждает, что перелом руки — чепуха. Но глаз! Пока его лечат. Результатами профессор явно недоволен. Все чаще и чаще я слышу в разговорах врачей: «Надо удалять». Одноглазый летчик! Иногда от отчаяния я жую наволочку подушки. Иногда думаю: может, не будут удалять? Наконец приговор: необходима операция. Слово «удалять» не произносится. Но и так все понятно.

Накануне операции в госпиталь приезжает хирург, которого специально пригласили на этот случай. Знакомое лицо. Пока мы разговариваем, пока он осматривает то, что осталось от моего глаза, думаю почему-то только о том, где я его видел. Наконец вспоминаю...

За год до этого в санатории я зашел к зубному врачу. В кресле сидел человек, который ни за что не давал дотронуться до больного зуба. Он хватал врача за руки, дергался всем телом. Наконец оттолкнул стоматолога и сказал: «Помру лучше от зубной боли». После этого он встал с кресла, извинился за плохое поведение, схватился за щеку и стремглав выбежал из кабинета.

Человек, до смерти боящийся бормашины, кажется, и есть знаменитый хирург-окулист, который завтра будет меня оперировать...

Мы заканчиваем разговор.

— Все будет хорошо, — говорит хирург. — Только без волнений.

— Скажите, доктор, это очень больно?

— Чепуха. Потерпеть придется одну минутку. Как у зубного врача. И, несмотря на трагизм положения, я смеюсь от всего сердца. Хирург смотрит на меня в полном недоумении: свихнулся, что ли?

— В прошлом году вы, кажется, хотели лечить свой зуб в санатории? Теперь мы хохочем вместе.

Операция проходит успешно. Но хожу с повязкой на левом глазу. В голову лезут черные мысли. Одноглазый летчик. Знаю, что будет дальше: медицинская комиссия, пенсия — сиди, отдыхай, разводи на даче цветочки. Можешь, конечно, найти какую-нибудь службу на аэродроме. И тогда при каждой встрече с бывшими товарищами по профессии будешь чувствовать себя «отлетавшимся».

Почему бывшими? Вилли Пост — летчик с одним глазом — поставил рекорд скорости в кругосветном перелете. Туржанский, потеряв глаз во время войны в Испании, вернулся на родину и продолжал испытывать самолеты. День за днем я перечитываю «Повесть о настоящем человеке». На столике перед кроватью появляется кем-то принесенная и будто невзначай оставленная «Как закалялась сталь». Алексей Маресьев беседует со мной, когда я засыпаю. Говорит он спокойно, размеренно, убежденно. Я настолько привыкаю к встречам с ним, к беседам и спорам, что порой забываю, что это только во сне. Но почему только во сне? Ведь Маресьев есть наяву. Ведь сумел же он летать без ног. Подумаешь, глаз! Я все отлично вижу и одним... Нет. Далеко не отлично. Даже не хорошо. Вижу все, но нет ощущения глубины, так сказать, третьей проекции. Пропал, брат Сергей.

В госпиталь часто приезжают друзья. «Нагрузка без тебя очень большая. Поправляйся скорей». Значит, я нужен. Значит, ребята верят в то, что смогу летать. А как же иначе? Ведь если чего и не могу, так это не летать. Кто будет испытывать «мою» машину? Я-то уж в ней все знаю, все повадки, весь характер. Придет на нее другой — сколько времени будет истрачено на «освоение»? Нет, «свою» я обязан доводить сам.

Меня отправляют в санаторий, в Алупку. Чувствую себя отлично, видимо, поддерживает любовь к Крыму. И еще какая-то злость. Неужели нельзя воспитать в себе это самое глубинное зрение? Безусловно, можно. Не могут только мямли.