В окопе у северной заставы городка сидело восемь человек. Четверо были красноармейцы из гарнизона, трое комсомольцев и партиец Дунин - серьезный и молчаливый, из семейных.
В снежной яме сидеть было холодно и скучно. Павел сидел в углу ямы и ежился, не зная, куда бы потеплее запихать свои длинные руки, вылезающие чуть не на пол-аршина из коротких рукавов. Он сидел и обдумывал, с какой еще стороны атаковать ему ребят, чтобы начать делаться вождем.
Красноармейцы обратили внимание на его нескладную фигуру и задумали поразвлечься.
- Эй, - сказал крайний губастый парень, - эй, мальчик, шуба - то тебе мала, чью это ты напялил?
- Тятькину, - пропищал с другого края чернявый и востроглазый. Все засмеялись, улыбнулся даже Дунин. Павел не знал, как ему на это ответить.
- А зачем ты в комсомол - то прибег? - спросил опять зубоскал. Павел хотел было ответить, но востроглазый перебил его.
- Мамка дома бьет, вот и прибег! Тут все захохотали, а Павла бросило в краску.
Закусив губы, Павел уткнулся в дальний угол ямы.
- Не плачь, мальчик, до свадьбы заживет.
Павел не выдержал, вскочил, лицо его вспыхнуло, он попытался выругаться, но ругательство получилось неумелое и беспомощное. В отчаянии он выскочил из окопа и побежал.
- Стой, стой, куда ты?! - растерялись ребята, не ожидавшие такого конца, но Павел уж очнулся и встал, прислонившись к каменной пирамидке заставы, не зная что ему делать: лезть в окопы - неудобно, уйти - тоже нехорошо... он стоял и раздумывал.
В это время у тумана, затопившего с утра, как белое молоко, всю окрестность, вдруг запламенел край. Туман стал редеть, рассеиваться, и вот на сугробы выкатилось яркое желтое солнце. И сразу заискрились гроздья серебристого инея на деревьях и карнизах, запламенели окна домов, а волнистые сугробы заиграли радугами... И все стали добродушнее, щурясь неожиданному солнышку. Павел забыл свою обиду и улыбался.
Вдруг его глаза остановились. Прямо напротив заставы, на занесенной дороге увидели глаза его необыкновенный предмет: на высоком шесте, как соломенная вешка при дороге, диковинной вешкой торчала отрезанная голова. Волосы ее заиндевели и торчали в разные стороны, как замерзшие соломинки, но лицо было чистое и нос - кутыр, и признал он в нем Сашку Забавина.
Сидящие в окопе привстали, не веря своим глазам, но только они высунулись из ямы, как от кладбища затрещала стрельба. Подчасок побежал в уком и скоро явился сам Лука Кладов. Он встал за вторую пирамидку заставы, и покуривая посматривал на голову неудачного вестника. Хмурился Кладов, покуривал и молчал. Сидевшие в окопе волновались, они рвались из ямы, добежать, быть перебитыми, но сорвать эту жуткую вешку, от которой не могут оторваться глаза. Они метались по снежной яме, готовые выскочить или броситься к этой вешке или убежать совсем.
- Зря не соваться, - сказал Кладов, - не маленькие! Сам же тискал руки в карманах, и волнение его выдавал поддергивающийся левый глаз.
А день стоял тихий, спокойные сугробы, облекшие городок со всех сторон, излучали мягкое сияние, и притихшие воробьи грелись на редкостном солнце. В этой тишине было слышно, как от малейшего ветерка перезванивались заледеневшие прутики деревьев. Сашкины черные волосы, щедро осыпанные инеем, казалось, тоже шелестели и перезванивали неуловимо.
Кладов все стоял и прислушивался, вдруг рука его сделала решительный жест, он дернулся вперед, и в то же время, опередив его, от первой пирамидки отделилась неуклюжая фигура и размашисто по крепкому снегу пошла прямо к диковинной вешке...
Пока мужики опомнились, Павел выдернул шест, и кубарем скатился в окоп.
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.