Ходят вдоль ограды коронованные дамы, легко ступают своими копытцами, у каждой ветвистая корона надвинута по самые брови, из-под нее глядят прекрасные тревожные глаза. А мохнатые уши красавиц насквозь пробиты жестяными инвентарными номерами. Тихо в стаде, лишь изредка слышно глухое покряхтывание, похожее на скрип сухого дерева: оленихи разговаривают с оленятами. И вдруг откуда-то снизу встает раскидистый куст, он растет все выше и сам собой начинает плыть вдоль изгороди — это олень-отец: его рога, целый лес сухостоя, раскинулись широко, на полспины. Саяны, тайга.

Я добиралась сюда верхом на безымянной (и тоже нумерованной) кобыле, которая несколько часов шла, перешагивая через поваленные стволы, вырывая копыта из чавкающих топей, карабкаясь вверх и вниз по кручам, переходя вброд горные потоки. А живу я не здесь, ниже, в долине. Прелесть ее в том, что она луговая, травяная, а растут тут все старые знакомые — клевер, лапчатник. полевая герань; странно видеть наш среднерусский луг в чаще из каменных гор.

Это и есть то место, где развернулись события.

Вдоль долинки течет Гутара. Она идет, гремит, темная, потоком дымчатого хрусталя; по ее зеленым берегам скачут стреноженные лошади (промхоз разводит коней), бродят коровы (все больше черно-белые). И стоят дома — село Верхняя Гутара.

Этот луговой мирок связан с Большой землей только самолетом. Маленький усердный биплан то и дело летит из-за гор, если, конечно, день и нет тумана. Верхняя Гутара получает сверху все, начиная от кирпича и кончая коробком спичек (все с неба). Крошечная площадка жизни, где, как и на любом ее участке, мирная повседневность то и дело сгущается до сложных и даже, как мы сейчас увидим, весьма жгучих проблем.

Горы эти издавна населяли тофы, охотники и оленеводы. Их жены, особенно молодые тофаларки, бывают очень хороши, такие маленькие «царевны», они нежные матери, тофы вообще очень любят детей. Смотришь на такую узкоглазую мать с узкоглазым ребенком на руках — мадонна! Неужели и эта мадонна...

Да, отвечают мне, и она. Потому что самолет (здесь говорят «борт») привозит не только кирпичи, спички и все прочее необходимое, но и злого духа в бутылке — водку. Злой дух поселяется тогда в домах. Женщина уже не затопит печи, не сварит обед — завалится спать, чтобы, проснувшись, опять выпить и вновь завалиться. И мужчина тоже.

Я как-то зашла в дом оленевода-пастуха, уважаемого в селе человека. Самого его дома нет, он как раз там, далеко в горах, со стадом, мы разговорились с хозяйкой, стройной, живой, приветливой, очень доброжелательной. У них с мужем единственный сын Саша, поздний и особенно любимый — на взгляд он настоящий маленький принц. Спрашиваю, когда вернется глава семьи. Увы, не скоро, они с Сашей очень соскучились и. наверно, сами к нему поедут, она на олене, и он на олене, только Сашу привяжут, он еще мал. Только лишь она это сказала, как отворилась дверь и ввалился хозяин, сильный, коренастый. Что тут поднялось! Все трое смеялись: хозяин молча сиял всем своим широким лицом, хозяйка громко хохотала, а сын визжал от восторга, повиснув на отце и скрестив ноги у него за спиной.

И как легко, как весело пошел наш разговор о том о сем, но только я заговорила о водке (ни минуты не сомневаясь, что встречу понимание у этих, безусловно, умных людей), как он — стоп! — разом остановился. И я увидела: в глазах моих собеседников что-то стало уходить вглубь, прятаться, и вот уже лица их заперты на засов.

— А что водка, — сказала женщина, глядя в сторону, — ничего страшного.

На следующий день у домика, где я жила, звякнула калитка, какое-то нелепое существо ворочалось там, бормотало, но простейшего дела — поднять щеколду — выполнить не могло. Я узнала ее только по маленькому принцу, которого она волокла за собой, когда шла к дому. Да нет, не шла — ползла на раскоряченных ногах (и это она, такая стройная и ладная!); едва осилив порог, села и устремила на меня взгляд, умильный и перекошенный. У нее большая, большая просьба, она пошла было в кассу за деньгами, а там обеденный перерыв, так не могу ли я походатайствовать, чтобы кассу отры... отклы... открыли. И это она, такая умница!

Часа два спустя я увидела Сашу, маленького принца, в чьих-то непомерно огромных сапогах; он один брел по Гутаре. А Гутара, как всякая горная река, отнюдь не для маленьких детей.

— Мамка пьяная валяется! — крикнул он мне весело.

Говорят, «пьяный проспится...». В том-то и дело, что он никогда не проспится, даже трезвый. Кажется, говоришь с разумным человеком, но только лишь речь зайдет о проклятом зелье, и словно бы оборотень перед тобой (подменили, не узнать). Он полон хитрости, умыслов, уловок, какой-то лживой бодрости, дурацкой веселости. Рядом самый край погибели, и для него погибели, и для самых близких ему людей, а он, хоть и трезвый, будто бы не видит и пляшет на краю. Неужто и вправду не видит, не может быть, не верится: невольно, пусть даже сознавая собственное бессилие и бесполезность слов, все же начинаешь ему говорить, показывать: вот он, мол, край. Нет, хоть плачь, не видит, не понимает.

«Ничего страшного»? Едва заслышав из-за гор гудение самолета, люди бросают все, радостно мчатся занимать очередь в сельпо, и нет силы, что могла бы их остановить (однажды дети в Доме культуры готовили спектакль, шили костюмы, разучивали роли, очень волновались, особенно перед поднятием занавеса: сейчас их, артистов, увидят заполнившие зал папы, мамы, бабушки, дедушки. Занавес раздвинулся — зал пуст: пришел «борт» с водкой. Стояли дети в костюмах, никому не нужные, смотрели в пустой зал). Час-два по домам идет веселье, а потом выползает на улицу мутная пьянь. Не узнать тогда добрых, умных тофов. Шатаясь, бродят они, угрюмые, глядят со злобой, ищут ссоры, жаждут драки. А ведь они вооружены. Правда, вернувшись из тайги, охотники обязаны сдать оружие в зверопромхоз, но одно дело — правило и другое — жизнь; к тому же порой «борт» летит так поспешно, что прибывает быстрее, чем сдадут оружие. Торг торопится: охотники при деньгах, сейчас самое время эти деньги выкачать.

Не узнать Гутары, чумеет она, дуреет. Один парень другому наливал стакан, да не долил доверху — ссора, драка, удар ножа (а тут еще чья-то умная голова додумалась уничтожить в Гутаре больницу — был свой стационар, своя операционная, остался теперь медпункт и в нем фельдшер, которого лечат от алкоголизма), погода была нелетная, и парня не спасли. Жили в Гутаре брат с сестрой, очень любили друг друга, строили планы: она поедет учиться, вернется с высшим образованием, именно она, потому что очень способная. Умирая, он просил ее осуществить этот план, умирая, потому что в минуту похмельного отчаяния — а отчаяние, тоска бывают такие, что легче спустить курок, чем жить, — он выстрелил в себя из охотничьего ружья. И его тоже не спасли. Старый тоф, знаменитый охотник, сгорел у костра пьяный.

Зато торг выполнил план.

Нижнеудинский нарколог Юрий Степанович Носков рассказывает о глубоких психологических сдвигах, которые вызывает алкоголь, о галлюцинациях и бреде. Мучают парня голоса: в одном ухе поет София Ротару, в другом — Алла Пугачева, он даже стрелял в воздух, чтобы отвязались. А бывают голоса куда более опасные; двоих охотников они позвали, выманили из зимовья, один из них замерз в сугробе, другой попал в полынью.

Зато торг неизменно выполнял план и, может быть, даже перевыполнял.

Один заезжий человек прибыл в Гутару и, зайдя в сельпо, увидел такую картину: толпа, весьма возбужденная, зажала в угол продавщицу, а та, сжавшись, твердила: «Ничего не знаю, идите к Бобкиной, идите к Бобкиной!» С этой сценой в наш рассказ вступает его героиня.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.