Я из-за нее даже галстук стал надевать. Конечно, не такой, как Андрейчик носит, но все-таки галстук. И пиджак мне шили по ее выбору: светло-синий, к цвету глаз, хотя глаза у меня, кажется, серо-зеленые. Это первый пиджак в моей жизни. Маленький портной Евсей Соломонович лазал по мне с сантиметром, как обезьяна, и я удивлялся, откуда у него такой здоровенный сын. Лева, — боксер и теперь военный моряк. Прежде мы жили по-соседски, и Шура упросила Евсея Соломоновича уделить и мне долю своего труда.
— К такому пиджаку, Алеша, — говорил портной, одергивая на мне готовую свою продукцию, — нужны интеллигентные манеры. А? Что ты скажешь?
Поэтому у меня с пиджаком установились весьма натянутые отношения.
Шура училась в вечернем институте, а днем работала в проектном бюро металлургического завода чертежницей.
А я смотрел на нее и едва не задыхался от черной злости, когда думал, что ей уже девятнадцать лет... «Жизнь идет, — думая я, — и Шурочка растет. И в один прекрасный день, вернее, вечер, пристанет к ней какой-нибудь охламон. Проводит домой, в кино позовет... Словечки-колечки всякие. И ведь охмурит, гад! Конечно, она не такая уж дура. Но так ведь черт его знает, как бабий ум устроен. Умная-умная, а потом как вшкварит!..»
Однажды я услыхал, как она с матерью говорила, и замер, не входя в комнату.
— Мамочка, — говорит Шура и смеется, — выбирать пока не из кого. Все одинаково скучные.
— Конечно, — соглашалась мать, — это я так... Дочерей-то у меня не было, а сама я шестнадцати лет вышла. Ну, думаю, и тебе пора...
— Когда пора будет, сама скажу, — смеется Шура и целует мать.
И мать тихо смеется:
— Ну, хорошо, скажешь... Только вовремя скажи-то. Ладно?
А она опять смеется:
— Алешка, хватит подслушивать! Это неприлично. Мужлан невоспитанный! Причеши свои рыжие патлы.
Последнее время я заметил, что чувствую себя перед нею не то кроликом, не то дубиной.
«Конечно, — думал я, послушно причесываясь и разглядывая себя в зеркале, — парень вроде меня ее не охмурит. Это ясно. Все эти Витьки, Тольки и прочая шпана могут заранее считать себя уже покойниками... А ну появится граф во фраке? Виконт де Бражелон или киноартист?.. Убью гада, ей-богу, убью... Учитывая невменяемое состояние, дадут мне за убийство графа лет десять без дальнейшего поражения в правах. Так... Значит, убью я его, по всей видимости, через год. Будет мне двадцать. Вернусь домой к тридцати годам, как Семка Кавун. Но интереснее. Буду я возмужалый и седой, борода будет расти гуще... Приду к Шурочке и скажу:
— Так и так, дорогая Шура, бросай все свои дела, и будем доживать нашу неудачную жизнь, как брат и сестра.
Она, конечно, заплачет и поцелует меня, а я буду стоять как вкопанный».
Так я думал и примерял свои мысли к жизни.
Живем мы с ней как брат с сестрой все равно. Зачем же делать перерыв? Глупо. Убивать тоже ни к чему, достаточно дать ему раз по шее, чтобы ноги у него ходили больше взад, чем вперед... А поседеть для красоты я всегда успею.
Но, впрочем, графа-то еще нет! К чему же волноваться?..
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.
Из дневника секретаря горкома комсомола