Впереди фронта

Хуже всего, если Маминцы занял второй эшелон врага. Тогда Настя могла попасть прямо в руки немцам. Я почему-то не хотел говорить, что, когда она уходила сюда, было у меня в сердце какое-то недоброе предчувствие.

Идти в разведку вызвались Гнатовский и Йонеш. У Савватея было предубеждение против Йонеша, может быть, и незаметное для самого Йозефа, однако для нас достаточно очевидное. Да он и не скрывал этого. «Йонеш молодец, – говорил он о чехе, – но есть у него один недостаток – родился в Судетах. Был бы он родом из моего села, цены б ему не было». Для «подстраховки» Йонеша Савватей решил послать еще одного человека: его взгляд остановился на моих санях. У меня всегда было ощущение, что Савватей знал о каждом из нас больше, чем дозволено или положено знать командиру о подчиненных. А впрочем, недаром говорится, что кашель да любовь от людей не скроешь.

Франц дремал у меня под боком. Его ресницы припорошил иней. Кони стали, мальчик проснулся. Палазя согревала руки в рукавах кожуха, постукивала сапожками носок о носок. Даже ей холодно, а каково немцу?

Савватей пригнулся в седле, пощупал сукно его шинели и, будто убедившись в чем-то, что было ему ясно и так, бросил на мальчика сочувственный взгляд. Франц улыбнулся, сощурился, втянул шею в воротник, к которому только что прикасались пальцы бывалого солдата.

– Что, сынок, зябко?

Тот покачал головой. Я отдал ему свою единственную рукавицу – вторая уже давно была потеряна.

– Эге-ге-гей! – крикнул Савватей в ночь. Для Насти, если бы вдруг она заблудилась где-нибудь неподалеку. Эхо взметнулось на мельнице и угасло, упав на каменные жернова.

Мы окунулись в белый туман, и, когда я оглянулся, людей уже не было видно, только мельницы словно бы плыли над землей. Интересно, каким образом Савватею удалось отыскать их почти вслепую: в последнее время было затишье и никаких следов здесь не было видно. А добираться назад – вся надежда на коней, приведут по своим следам, нам же с высоты их не разглядеть. Гнатовский высказал предположение, что в таком тумане «татары» не нашли мельниц и сейчас блуждают где-нибудь в поле. Стрельнуть бы пару раз, подать сигнал. Может, они где-нибудь рядом. Но туман, как вата, глушит звуки. Вот и кони ступают совсем беззвучно. Вдруг дорогу преградило какое-то странное сооружение. Оказалось, самая обыкновенная скирда, а в тумане – точно айсберг.

У скирды след – вроде бы Насти Стеблинской. Пригляделись внимательнее: два следа. По другую сторону скирды санный след, просыпанный ячмень – видно, Настя кормила коня; отсюда следы ведут к тайнику, который, верно, еще осенью вырыли ребята-пастухи – укрываться от холода и непогоды. Я полез в тайник, довольно-таки просторный и обжитой, тут словно бы еще висел нерастаявший Настин смех. И вдруг он громко и явственно зазвучал в скирде. Я выбрался из тайника, Гнатовский и Йонеш стояли возле скирды; Йонеш держал за повод моего коня. Спрашиваю их:

– Это вы смеялись?

– Когда?

– Только что...

– Нет, – ответил Гнатовский.

– Вроде смеялся кто-то...

– Там, внутри?.. Стеблинская! Стеблинская с Татарином и его людьми. Кто же еще...

Я обошел скирду: никого.

Санный след от скирды тянулся к селу. Мы встали на него, но скоро потеряли. Знобко нам, кони фыркают в тумане, а там, в тайнике, сухо, тепло, шебуршат мыши и словно наяву смеется себе Настя Стеблинская... Но с кем? Я же сам видел, что из Борщаговки она выезжала одна, у нее еще не было кнута, и кто-то из наших дал ей свой. Настя была в кожушке, в белом шерстяном платке, повязанном поверх простого, веселая, будто и в самом деле отправлялась на помол, как в былые времена. Мы и снарядили ее, как помольщицу, и даже бросили в сани мешочек ячменя. Он-то и рассыпан около скирды.

Первый раз я встретил ее в сорок первом, в поезде для эвакуированных. В дороге нас обстреляли вражеские истребители, поезд остановился на перегоне, женщины с детьми бросились врассыпную, разбежались кто куда. Потом начальник поезда сзывал их при помощи кондукторского рожка. Поезд уже начал двигаться, как вдруг женщины дико закричали: «Стойте! Настя! Настя с ребенком!» В самом деле, от будки шла молодая женщина с маленьким мальчиком, шла не спеша, несла кувшин и толстенную краюху хлеба. Платье на ней было зеленое, шерстяное, с белым вышитым воротничком; малыш годиков трех-четырех рысцой бежал за ней. «Ишь, комиссарша! Это тебе что, на курорт ехать?» – язвительно кинул начальник поезда, пряча в сумку рожок; женщина в ответ подняла кувшин с молоком: «Чего кричишь? Дети голодные!»

«Ох и начальничек, скажу я вам!» – прищурился наш старшина, наблюдавший начальника поезда во время налета отнюдь не таким бравым, как сейчас. Женщина с начальником оставалась абсолютно спокойной. Мы запомнили ее еще с Проскурова, где наш вагон прицепили к эвакопоезду за несколько минут до отхода. На маленьких станциях она спускала мальчика с платформы на землю, не боялась отстать и вела себя так, словно поезд задерживали специально ради нее. Сейчас опять показывала свой характер. Когда она наконец взобралась на платформу, старшина, кивнув в ее сторону, произнес свою оценку: «Средний комсостав».

В Казатине наш вагон отцепили, загнали в тупик, на глухую колею, поросшую бурьяном, а поезд с беженцами, вернее, с беженками, после короткой стоянки отправили дальше на восток. Это было в полдень, а к вечеру на дрезинах привезли первых раненых с этого поезда – детей и женщин. Километрах в двадцати от Казатина, возле Черногрудки, эшелон обстреляли бомбардировщики. Убитых похоронили возле старой чумацкой могилы, во ржи, а те, что могли передвигаться самостоятельно, повернули к Казатину. Шли всю ночь – с детьми, узлами, чемоданами. Среди них была и женщина в зеленом платье, без мальчика. Постаревшая и словно бы уменьшившаяся за одну ночь. Похоронила сына.