Вороний мыс

Гнеушев подумал, что, пожалуй, зря удрал из медсанбата. Лучше уж там было кантоваться до законной выписки. С сестричкой же из перевязочной явно дела налаживались. Аккуратная такая сестричка со всех сторон, скороногая и глаза — словно она их каждое утро синькой промывает. Надечкой зовут...

— Нет других, Гнеушев, — сказал Епанешников, сворачивая карту. — И этих едва набрал.

— Радиста хоть стоящего дайте... А то пацаненок... Четыре раза в сутки связь держать.

— И радиста другого нет, — ответил капитан.

Получив приказ отправиться с разведгруппой на Вороний мыс, Ленька Кобликов понял, что наконец сбывается его давняя мечта. То, о чем он думал, обивая пороги военкомата с просьбой отправить на фронт, чего хотел на курсах радистов, ворочаясь под шинелью на нарах в бараке, где холод люто донимал курсантов, отощавших на тыловой норме. Вот уже второй месяц он дожидается настоящего фронтового дела, околачиваясь в дивизионных тылах.

И все потому, что Ленька Кобликов ростом не вышел, что до восемнадцати лет ему еще не хватает трех месяцев. А по секрету сказать, так целых восьми, потому что слукавил Ленька. Исправил он в графе «год и месяц рождения» неясно написанную цифру, чтобы поскорее попасть на войну.

— Есть, товарищ капитан!

Взгляд Кобликова был ясен и прям. Глаза на мальчишеском лице, покрасневшем от волнения, были чисты и незамутнены, как весенние проталины на снегу. Широкие брови, редкие конопатинки на переносице и веточки вен на гладкой шее заставили капитана вспомнить слова Гнеушева — «Пацаненок»... «Как есть пацаненок», — подумал недоучившийся филолог Епанешников, который хотел преподавать русский язык и литературу вот таким ребятишкам, а вместо этого ему приходилось посылать их в немецкий тыл.

Толстоплечий белорус Остап Забара, выслушав приказ, моргнул маленькими, всегда недовольными глазами.

На Вороний мыс, так на Вороний... В этих местах все одинаково — камни, вода и болотина. Здесь, видно, и в мирное время беда везла беду, а третья погоняла. Животина, считай, не проживет в таком гиблом краю, а люди, как шалены собаки, здесь насмерть хлещутся.

Игорь Лыткин удивился, что командир роты посылает его на Вороний мыс. Потом подумал, что, пожалуй, все складывается к лучшему. Второй год служит Лыткин в разведроте, а на груди у него одиноко красуется лишь ленточка «За боевые заслуги».

Несправедливой оказалась военная судьба Игоря Лыткина. Виной тому был красивый, каллиграфически четкий почерк, отработанный в мирное время, когда Лыткин заполнял в сберегательной кассе денежные документы. Другие ходили в тыл, добывали трофеи и получали награды, а Лыткин корпел в роте над писаниной. Составлял ведомости, донесения и выпускал боевые листки. Писал в них ровным почерком со щегольскими завитушками заметки про геройские дела разведчиков и рисовал широкоплечего бойца, замахнувшегося противотанковой гранатой.

— Слушаюсь, товарищ капитан, — четко ответил Лыткин. Вертко крутнулся и бегом, придерживая сумку, набитую блокнотами и карандашами, отправился готовиться к выходу на задание.

Пятым в группе шел сержант Докукин, усатый приписник из местных поморов. В роте Докукин служил всего три месяца. До этого ему довелось потопать и в пехоте и с полгода покантоваться ездовым в хозвзводе банно-прачечного батальона, именуемого в просторечии «мыльным пузырем». Получив под начало пару старательных коников, Докукин было решил, что так и кончит войну, доставляя в батальон белье и прочие нужные вещи. Но осколок шального снаряда угодил ездовому в бок и перебил ребро. После госпиталя Докукин оказался на очередной переформировке. Там неизвестный майор, перепоясанный ремнями, прошелся из конца в конец перед строем, задержал глаза на усатом сержанте и коротко кинул:

— Разведрота...

Капитан Епанешников увидел в прибывшем пополнении сержанта далеко не первой молодости, качнулся на каблуках и мысленно пустил нелестный эпитет в адрес того, кто комплектовал пополнение разведчикам. Он уже было собирался завернуть усача, но в самое последнее мгновение пришла мысль спросить, чем Докукин занимался до войны. Оказалось, что сержант промышлял семгу, а зимой, когда путины не было, работал по плотницкому делу.

— И по сапожному тоже, — добавил он.

Капитан услышал за спиной облегченный вздох старшины роты Якимчука.

Якимчук до бессонницы измучился тем, что полсотни молодых ребят, умеющих снимать часовых, чертом проскакивать под носом у егерей, метать гранаты и брать «языков», ничего не смыслили в плотницком, а особенно в сапожном деле. Ума у них хватало только на то, чтобы вдрызг бить на камнях новенькие сапоги и ботинки, а потом совать под нос Якимчуку ощеренные подметки, тыкать пальцем в дыры на сгибах, показывать отлетевшие каблуки и требовать немедленной замены. Будто новехонькие кирзовые сапоги или яловые ботинки стоят дешевле, чем притащенный разведчиками очередной обалдевший от страха фрицевский унтер, не знающий ничего, кроме номера собственного полка.

Якимчук сразу же раздобыл Докукину сапожный молоток и клещи, и сержант согнул из трубы «лапу», впрок напилил из березы чурбачков для шпилек и стал сражаться с немецкими захватчиками, набивая косячки, латая прорехи и обсоюзивая прохудившиеся головки.