«Наше дело правое — мы победим!»

И победили.

Поднимались врукопашную, шли на таран, когда кончался боезапас, закрывали грудью амбразуры, с гранатой бросались под танки, вызывали огонь на себя, шли на смерть ради жизни... Потрясенный мир склонял голову передl подвигом советского солдата, сражавшегося с фашистской чумой, грозившей всему человечеству. Мир смотрел на него с надеждой, видел в нем освободителя. И солдат страны Советов исполнил свой долг; Его героизм беспримерен. Это был героизм патриотов, беззаветно преданных своей Родине, свято верящих в свою правоту и потому непобедимых.

Никто не хотел погибать. Но главное было не это. Главное было победить. Пусть даже ценой собственной жизни. Ценой молодости и нерастраченных сил. Непознанной любви и несбывшихся надежд. Ценой самого дорогого. Это была великая, ни с чем не сравнимая, ничем не заменимая плата за освобождение Родины. И это была ничтожно малая, крошечная вязанка дров, необходимая, чтобы развести гигантский костер Победы. Сколько их потребовалось, чтобы превратить его в священное зарево салюта сорок пятого года!..

Он не сомневался, что мы победим, но рассчитывать при этом еще и на то, чтобы остаться в живых, — это было необязательным условием. Быть готовым к смерти, знать, что после тебя, благодаря тебе останутся жить другие, — с этой мыслью было легче воевать. И умирать.

Многие годы спустя всякий раз, когда на экране телевизора он будет видеть старые кадры кинохроники — в геометрически идеальных колоннах маршируют вышколенные, плотные, как акульи зубы, ряды гитлеровцев, в которых взамен сломанных тотчас же вырастают такие же — страшные и, кажется, несокрушимые, — всякий раз он будет думать об одном и том же: какую же тогда мы сумели собрать в себе силу, какой же неслыханной крепости сжали кулак, что вышибли эти проклятые зубы из железной пасти фашизма, поглотившего половину Европы. И будет гордиться тем, что и сам был частицей этой силы, маленьким кровеносным сосудиком, по которому тоже текла горячая кровь к сердцу Победы.

С первых дней войны он рвался на фронт. Его долго не отпускали. Родом из мордовского села, в начале сорок первого года он приехал к брату в Загорск и устроился в ФЗУ. Тут уж скоро и июнь подошел, двадцать второе... Брат отвез свою семью на родину, в деревню, и сразу ушел добровольцем. Два других брата последовали за ним, а он, младший, остался...

В военкомате не поверили, что ему восемнадцать. Действительно, великаном он не был.

Ему сказали, чтоб не кипятился, не кричал, доказывая, что документы у него в порядке и свидетельство о рождении неисправленное; сказали, что придет и его черед; чтоб сначала окончил свое ФЗУ, а там уже видно будет.

Благо, что учебные программы сократили, и он вскоре снова явился в военкомат. «Будешь служить здесь, — сказали ему, — получи винтовку и ступай на завод. Будешь работать в столовой и дежурить по охране завода». «Винтовка — это хорошо, — подумал он, — но это еще только полдела. Братья там себе воюют, кровь проливают, а он тут, видите ли, должен прохлаждаться».

«Прохлаждаться» приходилось с четырех утра и до двенадцати ночи, но по сравнению с фронтом, считал он, это непростительно райская жизнь. Он работал поваром, кормил людей. Завод не останавливался практически круглосуточно, и еду готовить надо было тоже круглосуточно. Разграничений на завтраки и обеды не существовало; для одних обед был ранним завтраком, для других — поздним ужином. Вдобавок приходилось патрулировать по заводу, часами рыть землю — готовить огневые позиции, рубить лес.

Любому терпению приходит конец. Ну, хватит, однажды решил он, убегу. Договорился с товарищем бежать вместе. Это кому из Сибири до фронта добираться далеко, а тут — рукой подать.

«Опять ты!» — Его, изрядно надоевшего своим упрямством, в военно-учетном столе завода встретили без удовольствия. «Пришел сказать: если не отпустите — сбегу», — заявил он. «Спасибо, хоть предупредил, — грустно улыбнулся начальник отдела, вздохнул, что-то написал на листке бумаги, заклеил в конверт. — Держи. Видно, ничего с тобой не поделаешь... Можешь собираться. Но сначала зайди в военкомат».

На следующий день, когда его провожали, женщины плакали. «Убьют тебя», — приговаривали сквозь слезы. «Что-то не очень веселые проводы получаются, — подумал он, — этак и себя разжалобить недолго». «Кончай рыдать! — крикнул. — Я живой еще!» Ахнул шапку о снег: «Или грудь в крестах, или голова в кустах!..» Люди заулыбались. Ну, вот, улыбнулся и сам, теперь другое дело, можно ехать.

Поезд шел от Москвы к Волоколамску, вез пополнение из добровольцев в 33-й запасной артиллерийский полк. Война ступила уже во второй год, стоял декабрь. Он сидел у окошка, поглядывая на мелькавшие дома и деревья. «Может, последний раз вижу», — мысленно он прощался с Москвой. А Москва смотрела на него с болью и надеждой. Ей было очень трудно, но она верила в него, своего сына и защитника.

В Волоколамске, куда он прибыл, было слышно, как где-то вдалеке грохотали орудия. Война была рядом.

И стал он «богом войны» — артиллеристом, наводчиком. Изучил, противотанковую пушку ЗИС-3. Да не просто изучил, а полюбил, как живое существо. Замечательная была пушечка, удобная, легкая, полуавтоматическая. Если ровная дорога — ее и вдвоем можно катить. Скорость стрельбы — двадцать пять выстрелов в минуту.

Было ли ему страшно? Было. Очень страшно. Человек не может не бояться — таким его сделала природа. Храбрый не тот, кто безрассудно лез под пули, а тот, кто в самой жуткой, безнадежной ситуации не терял способность принимать решение.

На одной из встреч ветеранов войны какой-то генерал сказал: «Героям было не страшно». Тут же посыпались реплики: «Страшно, как и всем!..» Ведь это был ад. Трясешься и стреляешь!..

Он не стесняется такой откровенности. Да, кавалер четырех орденов Славы, орденов Отечественной войны первой и второй степеней, боевых медалей, он не стыдится сказать, что боялся. Не столько даже самой смерти, как, например, остаться в бою одному (а случалось и такое), когда нет возможности самому сориентироваться в обстановке, не с кем посоветоваться, не на кого положиться. Боялся того, что может не успеть поразить огневую точку или вражеский танк и те первыми сразят наши рубежи. Боялся и за свою пушку: как бы не задел ее немецкий снаряд, — потому что она была продолжением его самого, силой его и опорой. Как он вместе с товарищами из своего расчета о ней заботился, как берег!.. Как маскировали ее тщательно, сколько землицы, и рыхлой, и мерзлой, побросали, окапывая ее!.. И не подводила она, била без промаха, принимала на свою железную грудь осколки и пули, предохраняя бойцов.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.