Вороний мыс

— Пять дней, значит, вы на Вороньем мысу высидели? — снова заговорил матрос. В голосе его не было любопытства. Проскальзывала лишь затаенная усталость. Говорил он потому, что одиноко было сидеть молча у пулемета, уставленного в небо, и хотелось, видно, ему по добросердечию души расшевелить застывшего у рулевой рубки молоденького ефрейтора, не понимавшего еще, что на войне слезами ничего не выплачешь.

— Пять, — откликнулся Ленька. — Пять суток...

— Досталось вам... Проклятое место этот Вороний мыс. И в мирное время там по своей охоте человеческая нога не ступала, а уж в войну... Зима, считай, к горлышку подходит... В холода страсть как худо на боте плавать... Трое, значит из вашей группы полегло?.. Боле половины...

«Трое», — мысленно откликнулся Ленька и посмотрел на правый борт. Там из-за рубки торчали неподвижные кирзовые сапоги. На правом темнела аккуратная, умело простроченная двойным швом союзка.

Союзка на сапоге была хорошо знакома Леньке Кобликову. За пять суток, когда он ползал по скалам Вороньего мыса, кирзачи с обсоюзенными головками частенько оказывались перед его глазами.

Теперь в окаменелой неподвижности рыжих, выношенных солдатских сапог ощущалось безразличие смерти, равнодушие небытия, в котором не было слез, горьких дум, усталости, тошнотворной зыби, надоедливых разговоров матроса, страха перед непоправимой бедой, навалившейся на плечи ефрейтора Кобликова.

Ленька не видел, как умер сержант Докукин, недолгий командир разведгруппы. Ночью, когда Докукина переносили на бот, он был жив. Стонал, отплевывал розовую пену, бормотал бессвязные слова.

Докукина спустили в кубрик, перевязали рану на животе и уложили на койку.

Разомлев в тепле кубрика, Кобликов забылся тяжелым сном. Проснулся он словно от неведомого толчка. Круто вскочил, ударился головой о балку, разглядел тусклый свет, пробивающийся в иллюминаторы, ощутил надрывную дрожь корпуса и сообразил, где находится.

Докукина в кубрике уже не было. На нижней койке темнел на голых досках свернутый полосатый матрац.

«Где же сержант?» — удивился Ленька, и в это время кубрик начал стремительно проваливаться вниз. Тело стало неожиданно легким и пустым. Заполняя пустоту, полезла к горлу тошнотворная муть. Ленька метнулся к трапу, выскочил на палубу, с облегчением ощутил свежий воздух и отрезвляющую сырость тумана.

Тут он заметил по правому борту знакомые сапоги с союзками на головках. Ленька шагнул к рулевой будке, поднял залубеневшую плащ-палатку и увидел Докукина. Мертвые волосы, глаза, закатившиеся в костлявые глазницы, тупой клин подбородка, заросшего щетиной, и мертвую руку. Короткие пальцы с твердыми ногтями и набрякшими жилами на запястье, мозоль на сгибе и косую ссадину, затянутую растрескавшейся коростой.

Ленька медленно опустил край пестрокрашеной палатки с бурыми пятнами спекшейся крови.

Пока он спал, ушел из жизни человек, ставший Кобликову близким за страшные пять суток, проведенных на Вороньем мысу.

Трудно умирать в пустоте. Может, мучился Докукин последние минуты. Может, хотелось ему сказать самое важное, самое нужное остающееся слово, попросить о чем-нибудь...

А вдруг сержант звал Леньку, кричал ему, из последних сил размыкая губы?..

Ленька же храпел на верхней койке во все завертки, и Докукину, наверное, невыносимо было слышать бездумный храп того, кого он спас ценой собственной жизни.

Эти мысли вдобавок ко всему, что довелось пережить, обессилили Кобликова. Он припал щекой к грязным доскам рулевой рубки и заплакал от беспомощности, страха, обиды и усталости.

Собственная жизнь показалась вдруг ему бессмысленной и ненужной. Исчезла боязнь перед тем, что ожидало по возвращении в роту. Ленька плакал о себе, как о ком-то постороннем, измученном, обиженном. И этого постороннего ему было искренне жаль, так как он хорошо знал его и никогда не думал, что на него свалится столько бед...

В семнадцать лет не было у Леньки Кобликова еще брони над сердцем. Под шинелью, под погонами с ефрейторскими лычками продолжал в нем жить мальчик, которого мать и друзья звали Ленчиком, который сидел за партой, играл в футбол на пустыре за околицей, пил на ночь горячее молоко, читал про Пастера и Мечникова и мечтал, что станет врачом...