Чаще Вася стал петь эту песню, вот сядет подле печурки, откроет дверцу, глядит, как горит уголь, взявшись неярким синим пламенем, и поет, и слова больно ранят душу, и не по себе делается, когда произносит слова:

На поленьях смола, как слеза...

И впрямь как слеза... Да не здесь, нет, а там, на просеке... Вот спилят дерево, прошелестит оно ветвями и замолкнет свянув, а Вася постоит еще маленько и подойдет к тому месту, где только что стояло дерево, и увидит по самому срезу пня тонкие слезинки смолы, и они все накапливаются, накапливаются...

И не скоро еще Вася придет в себя и скажет слабым, в котором все перемешается разом — и неумение, и обида, и страх, — голосом:

— А тайга на БАМе — чудо что за тайга. И нету ей ни конца ни края. Сроду не видал ничего похожего.

Услышат отец с матушкой слова эти и смущенно потупятся: почудится, что сын норовит выдать себя за бывалого человека, а на самом-то деле мальчик еще, только и есть за плечами — школа да служба в армии. Но бывает, что другое почудится, непривычное что-то, упрямое и не Васино вроде бы, чужеватое, и тогда больше всего засмущаются старые, второй уж год как на пенсии, уйдут на кухню и долго станут шептаться.

А председатель колхоза зачастил в избу:

— Ну, чего же ты?.. Скоро ли впряжешься в работу?

И уж Васиных родителей не слушает, и в темных глазах его едва ли не злое нетерпение.

— Теперь скоро...

Вася в последнее время стал так отвечать, а по первости все молчал и думал о чем-то... Старых-то не обманешь, сразу приметили, что не в себе сын: и глаза какие-то неспокойные, и та морщинка на лбу, единственная, про которую только нынче узнали, словно бы глубже делается, когда сын сядет к печке, распахнет дверцу, станет глядеть... И у них нынче неспокойно на сердце, однако ж не скажут про это, не любит Вася, когда нарушают его уединение.

А как-то ближе к осени. Вася подходит к отцу с матушкой и говорит негромко, словно бы робея:

— Поеду я...

Его спрашивать: куда и зачем, по какой надобности, а когда узнали, что снова на БАМ, попытались отговорить, да где там: поеду, и все дела... И отстали, решив про себя: может, так и лучше, и повеселеет Вася, очутившись опять среди новых своих товарищей.

— Ладно, — говорят, — поезжай...Прилетев на БАМ, узнал, что бригада теперь на зашивке шпал.

Промаявшись полдня, идет на берег Байкала, за поселок: где-то там, по слухам, собирают рельсы... Идет узкой таежной тропкою, и те самые вековечные деревья, не остылые — живые, пошумливают над его головой длинными зелеными ветвями, и большое синее небо в просветах меж ними глядится легко и искристо. Минут через двадцать подходит к Байкалу, накатывают на каменистый, в сером галечнике берег нешибкие и прозрачные, словно бы просвечиваемые изнутри, волны, долго стоит, жадно рассматривая эту живую, пронзительно синюю неоглядность, и становится отчего-то жалко себя, и те раздумья, которые волновали, кажутся маленькими и слабыми в сравнении с этой вот всесветской неоглядностью, такими маленькими и такими слабыми, что делается стыдно: эк-кий же я... И не скоро еще почувствует себя в своей тарелке, и на память придут полюбившиеся слова:

Ох, здравствуй, ох, здравствуй, родная,
Здоров ли отец мой, где брат?..

Он отыскивает бригаду на зеленом байкальском мыске, сплошь заставленном новенькими железнодорожными путями. С трех сторон омывают мысок волны, а горловина заросла густым хвойным лесом.

Вася отыскивает бригаду и говорит виновато:

— Приехал я... — И держит в руках баян, не найдя сразу, куда поставить: земля сырая, посверкивают озерца, как серебряные монеты на ладони.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.