Солнце из-за туч выглянуло белое, негреющее — смотришь на него, а глазам хоть бы что. будто и не на солнце смотришь, а на беленую доску. Ветерок вынырнул из-за черемуховых кустов, слабый, не освежил — пот размазал. — Давай!.. — кричит бригадир. — Чего же ты?!. — Ага, конечно, — отвечает Вася, а может, и не отвечает, а только ему кажется, что отвечает. Придерживает руками шпалу, чтоб, не дай-то бог, не упала со стояков на землю. Глаза у бригадира шустрые, всякую малость приметят: не сдвинулся ли рельс, ладно ли стальной палец прошел, прижимая его к шпале. Бывает, и не понравится что-то, и скажет тогда:

— Ну, Вася...

И сделается парню и стыдно, и неловко, засуетится, норовя побыстрее исправить оплошку. Впрочем, в последнее время ему меньше перепадает: приноровился... Да и то помогает, что в бригаде человек тридцать, есть и такие, кто пришел недавно и умеет меньше Васиного.

— Кончай работать. Обед!

Зовут, кажется? Нет?.. Смотрит на бригадира, а тот словно бы и не слышит, подымает молоток, бьет. Раз, другой... Звенит рельс, прогибается, ловчит сдвинуть с места шпалу. Но нет, шалишь!.. Вася легонечко — где рукою в большой верхонке, а где и плечом — поддержит ли, подправит ли... Само собою на обшивке рельсов не все делается вручную, может, как раз меньше всего вручную, только и здесь без сноровки да умения не обойтись. А того и другого у Васи нынче хватает. Он так думает, что хватает. Случается, что и к нему подойдут и скажут: «Помоги-ка, слышь... Руки стали слабые, не подчиняются». И он не откажет, нравится помогать.

После обеда — двадцать минут на отдых. Это бригадирово решение. Твердое. И начальнику мостопоезда не оспорить. Помнит Вася, кое-кто поначалу пытался поломать обеденное время бригады: мало ли что. аврал там. дело ли какое. упавшее с неба как снег на голову. Вдруг да и попросят: «А что, ребятки, не подсобите ли?» Ласковый голос у того, кто просит, разве откажешь? Вася кепчонку в руки и... Но — стоп!.. Смуглое, с толстыми нитями морщин на лбу лицо бригадира сделается недовольное. «Не суетись», — скажет и так посмотрит на Васю лучистыми, от высокого забайкальского солнца, что ли, глазами и так разведет руками, что тот страсть как засовестится и долго еще не найдет себе места. И бригадир заметит это душевное состояние парня, и улыбнется едва приметно, и словно бы забудет про того, кто пришел с просьбой, но вот и вспомнит: «Отдохнем, а потом и поможем. Отчего же нет?»

Раз-другой наткнувшись на отказ, привыкли и теперь справно дожидаются, когда люди отдохнут минуту-другую после обеда.

Бригадир ненамного старше Васи, года на три, быть может: если Васе двадцать один, то ему... Арифметика несложная! Верно, что ненамного, а смотрится куда как знатно: вон и морщины на лбу. и руки большие, с мозолями. Мало кому Вася завидует, а вот бригадиру... Да! Хочется, чтоб и у него на лбу были настоящие морщины и руки чтоб не эти вот, маленькие, вроде бы даже рыхлые какие-то, а чтоб другие, сильные. Но, как ни старается, не умеет поменять себя. Впрочем, зависть эта маленькая, с горошину, ее и птичка-невеличка проглотит и не подавится. К тому же есть у Васи одно преимущество перед остальными, про то сам бригадир знает, знает и одобрительно, случается и такое, скажет об этом. Вася славно играет на баяне, а еще он поет, да не эти. нынешние, крикливые, без ума. другие, за душу трогающие песни. К примеру, вот эту:

Бродяга Байкал переехал,
Навстречу родимая мать.
Ох, здравствуй, ох, здравствуй, родная
Здоров ли отец мой, где брат?..

Вот и теперь сидит Вася посреди вагончика на низком самодельном стуле, слегка наклонив набок большую лобастую голову, и неторопливо, словно бы нехотя перебирает клавиши:

По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах...

Вася не любит торопить песню, считает, она должна вызреть, теснясь в душе, а уж потом, когда невмоготу станет в темном узилище и начнет задыхаться, тогда и дай ей волю, и пускай она, неробкая, летит от человека к человеку.

Вася поет, а подле него бригада, не вся, конечно, вся в вагончике не поместится. кое-кто стоит на крылечке под синебрюшным небом. Сам бригадир сидит у окошка. задернутого серой ситечной занавеской, щуря глаза и едва ли не с нежностью глядя на гармониста. Эти минуты бригадировы, попробуй-ка помешать ему слушать, заговори-ка о деле, враз лицо у него покроется дурной краснотою, и скажет тогда... Э, лучше и не знать, о чем скажет!

Но окошко в вагончике лишь одно занавешено, а те, два, настежь распахнуты, и глядятся в них сосны да ели. покачивая ветвями, странно все-таки, вроде бы тихо вокруг, и малая травинка не прошелестит, угнутая ветерком, а ветви шевелятся, будто живые, и, отталкивая друг друга, норовят быть поближе к окошку. Вася никак не привыкнет к этому: ну, умом-то он все понимает, но стоит малость забыться, и услышится чудное про эти сосны да ели: вроде того, что и впрямь они живые, только не каждому дано увидеть это. А вот ему дано, потому и померещится, будто перешептываются деревья, зазывают, точно хотят сказать о чем-то своем, нездешнем... Порою и подходил Вася под самую крону и. прижавшись лицом к теплому стволу, подолгу простаивал...

Вася на БАМе с самого начала: приехал, когда еще в палатках жили и прорубали просеку для железнодорожной трассы. Люто было, морозы под пятьдесят, а летом комарье — ни под какой сеткой не спрячешься. Но не поэтому уехал Вася с БАМа через полгода в родную деревню на Подольщине. Вдруг сделалось неспокойно на душе, а может, и не вдруг, а накапливалось исподволь, и не мог уж глядеть на то, как падают деревья. Большие и вроде бы сильные, с теплыми рукастыми ветвями, а только не такие уж и сильные, и чудилось, вздрагивают, когда прикипают к ним бритвенно острые зубья бензопилы, и охают, падая, и стонут, и глухо гудит земля, потревоженная людской неуемностью.

Там, в родной деревне, не каждый и слыхивал про чудо таежное, северное, а чтоб самый завалящий мужичонка пошел с топором да с дурными мыслями в ближайшую рощицу, где каждая березка знакома сызмала и про каждую и пацан скажет, какого она норова да отчего искривилась в стволе и дышит неровно. — о том и думать не смей. Приученный уважать сущее на земле, не сумел Вася приноровиться, не захотел, очутившись на БАМе. И теперь еще помнит, как, случалось, за вечер уж, когда луна выблескивает тусклая, ходил по просеке, где вповалку лежали деревья. и прислушивался к шелесту ветвей — привядшие. они были еще живые, и смущение таилось в этом шелесте, и удивление, словно бы не могли понять деревья, чем не угодили людям.

— Нет, не могу... Уезжаю.

Бригадир не хотел отпускать парня, однако ж и слов тех. единственных, в утешение не нашел. И сам потом признавался, что не нашел, и это было огорчительно, и долго еще маялся душевною смутою.

А дома рады-радешеньки, отец с матушкой глаз не сводят с единственного своего чада, не знают, куда усадить да чем еще приветить. А Вася скучен, мучает чувство, будто обманул кого-то. подвел. Странное чувство, ни с чего вроде бы... Ну, скажите на милость, что значит подвел, а пуще того — обманул? Да он за всю жизнь не сделал такого, чтоб потом маяться и стыдиться. Но тогда отчего это чувство? И нет ему чура и послабки нету.

Вьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза…

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.