Я успел заметить, что наконец-то он нашел замену слову «разбойнички». К чему бы это? Между тем он продолжал:
- Было у вас как-то намерение помочь мне. Я отказался, похвастал, что все сам делаю...
- Значит, мы кстати встретились, - сказал Владик. - А что именно вам нужно?
- Надо мне две картины отвезти на выставку; я бы и сам отвез, да они тяжелые, в рамах.
Я чуть не споткнулся о ноги Матвеева, свисавшие с санок. Старик часом не рехнулся? Само слово «выставка», мирное и далекое, так странно прозвучало сейчас...
- На выставку? - изумленно произнес Владик.
- Да, на выставку! - сказал Редькин, глядя на нас запавшими, но торжествующими глазами. - Это недалеко, управимся в полчаса.
Как будто все дело в том, что «это недалеко», а не в том, что у нас на санках погибший от голода Матвеев.
- А вы не шутите? - осторожно спросил я. - Неужели сейчас... устраивают выставку?
- Вы отстаете от жизни, - произнес Редькин. - Первая выставка наших художников была в январе. У меня там стояла одна картина. Помните, какой мороз был в январе? Заворачивало под тридцать, а в зале снег на валенках не таял. Картин принесли немало, и каждый свою сам должен был повесить, - нет теперь для этого монтажников. Видел я, как с молотком в руках люди плакали. Стулья в зале какие-то стояли, их составили и отлеживались те, кто стоять не мог. А картины все несли и несли. Почти полтораста холстов! Так вот и открыли экспозицию...
Он замолчал: наверное, трудно было говорить на холоде, - но мы чувствовали, что ему хочется сказать что-то еще, и стояли выжидающе, глядя на заиндевевшего старика.
- Да, трудновато было писать картины!... Ни дров, ни света, в бомбежку известка с потолка на краски сыпалась... Мой друг Миша Герец всю ночь нес с Васильевского две работы, упал, не дойдя квартала до выставки... Прохожие донесли. Холсты в тяжелых позолоченных рамах... И он был счастлив, что не опоздал к открытию. Когда Серов спросил его, как он решился нести такие тяжелые рамы, Миша ответил: «Я хотел, чтобы картины хорошо выглядели». В день открытия Миша Герец умер в помещении выставки, прямо на тех стульях...
Было видно, что Редькину тяжело говорить; едва слышно произносил он слова, но как будто боялся что-то забыть, что-то самое важное не сказать нам.
- Запоминайте, разбойнички, - продолжал он, - когда-нибудь спросят вас: как там, в Ленинграде, мол, было?.. А вы и ответите, что на одном, дескать, самолюбии стоял город... Скажете так, и грош цена тому, что вы здесь были, раз самого главного не запомнили и не поняли: народ наш ленинградский особенный! Что там выставки! Вы знаете, вчера в оперетте при коптилках «Роз-Мари» давали! А зал был полон, как до войны, в премьеру.
Он посмотрел на нас полным скрытого торжества взглядом и, как бы подводя итог своему удивительному рассказу, поднял вверх лыжную палку и озорно произнес:
- А все-таки она вертится!
Неужели это было не сто лет назад?
... Мы стояли с Ниной у Ростральных колонн и смотрели на плывущий по Неве ладожский лед. Потом мы шли по набережной вслед за талыми льдинками, а они обгоняли нас, ныряя и снова всплывая, радостно отряхиваясь от набегавшей воды.
Просто не верится, что может быть теплый, солнечный день, раскрытые настежь окна и голоса во дворе!
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.