В дверь нетерпеливо постучали.

– Кто там? – встревоженно спросила Надежда Михайловна, которая начала было засыпать.

– Откройте, телеграмма.

Накинув халат, Надежда Михайловна впустила в комнату девушку-почтальона.

– Вот, примите, – сказала та, подавая сложенный вчетверо бланк. Надежда Михайловна, тревожась, разорвала пальцем бумажную ленточку и,

развернув телеграмму, прочла:

«Немедленно выезжай отец помирает елизавета».

Потом расписалась на извещении, спросив, какое время проставить.

Девушка, пожав плечами, будто ей совершенно безразлично, сказала:

– Пишите двадцать три тридцать.

(Часы показывали пятьдесят, но это не имело значения.)

Почтальонша ушла. Надежда Михайловна вновь перечитала текст телеграммы, села за стол, где лежала груда ученических тетрадей («Кто будет завтра раздавать контрольную?»), и задумалась.

Из заглушённого динамика послышался едва различимый перезвон часов Кремлевской башни. Потом, после паузы, заиграли гимн. «Завтра рано вставать. Столько дел...» – подумала Надежда Михайловна и, потушив свет, легла в постель. Спать не хотелось.

За окном, шурша шинами по асфальту, проезжали редкие автомашины. Поспешно стучали каблучки фабричных девушек, возвращавшихся со смены. На столе тикал будильник.

Она пыталась думать об отце, но мысли возникали холодные, посторонние. Ясно представила врачебный кабинет отца, книги на полках, посетители, робко ожидающие в прихожей, где на круглом столике небрежно разбросаны старые, потрепанные «Огоньки». Грузный, краснолицый отец открывает обитую кожей дверь в приемную, говорит «следующий», посетитель поспешно вскакивает со стула, словно его укололи булавкой, и устремляется в кабинет.

В пять часов семейный обед, неторопливый, патриархальный. Фаянсовая ваза с супом, степенные разговоры отца о ремонте дома, недобрый огонек в глазах, когда речь заходит о соседях. Пациенты тем временем терпеливо ожидают приема.

Потом желчные придирки отца к высохшей, туберкулезной матери, грубые ссоры, ругань, тихий материнский плач по ночам. И, наконец, суд – суд по разделу имущества. У матери красные пятна на щеках, и у отца красные пятна на щеках. И оба требуют поддержки у десятилетней дочери. Судья, сидящий где-то высоко над ними, говорит, что ребенок не свидетель. Мать кричит, что ей нужен шкаф, а отец кричит, что шкаф ему не нужен, но он борется за правду, а ребенок, он дитя и лгать не станет. Вспомнилось, "как выкрикнула писклявым голосом: «Мама, пусть берет все!»

Вскоре уехали с матерью в Москву. Много лет прошло с тех пор. Матери не стало. Начались студенческие годы в институтском общежитии. Было шумно, суматошно, не очень сытно, но, может быть, впервые в ее жизни весело. Комната – проходной двор: заходит всяк, кому не лень, каждому чего-нибудь надо. Корпят над контрольными или курсовыми под почти круглосуточный аккомпанемент радио. Один утюг на весь этаж, стоят в очереди, торопят, потому что опаздывают на концерт Рихтера. Деньги в долг до стипендии, вечеринки с песнями под гитару... Мать забыть не могла, мысленно разговаривала с ней как с живой. Об отце не думала вовсе. Дошел слух, что отец женился «на молодой». Усмехнулась – и только. Судьба отца не интересовала, известие о близкой смерти оставило почти равнодушной.

«И все-таки отец, – убеждала себя Надежда Михайловна, – нельзя быть такой черствой. Но заставить себя переживать невозможно. Разве что по системе Станиславского», – язвительно подумала Надежда Михайловна и вскоре уснула.

Город, в котором прошло ее детство, было трудно узнать. Правда, на длинной главной улице сохранилось немало старомодных двухэтажных домов, у которых низ каменный, а верх бревенчатый, строений без воды и удобств, но зато рядом с ними выросли современные здания с лифтами, ваннами и плакатами на фасадах. Возле рынка, как в старину, стояли лавки с округлыми сверху не то дверьми, не то окнами – словно купеческие лабазы, а чуть поодаль радужно поблескивали стекла орошаемых водой витрин овощных магазинов, совсем по московскому образцу. По главной улице двигались троллейбусы, а на тротуаре к единственному на весь город киоску «Горсправка» была привязана крестьянская лошадка, жующая сено. На рекламных щитах – скромные афиши о выступлениях известного московского певца и аляповатые плакаты о гастролях дальневосточной эстрады. Толпы людей у широкоэкранного кинотеатра, и в нескольких шагах от него – унылое малолюдье у театра драматического, где после трагедии «Коварство и любовь» были объявлены танцы...

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.