- Что вы! Что вы! Это только на сегодня их так много набралось.

Авторы, подобравшись, проходили вдоль стен по кабинету; боялись нашуметь, кашлянуть; обходили сторонкой каждый предмет; остерегались задеть за стол, за стул, чтобы своим прикосновением чего - нибудь не осквернить в этом святилище.

Их благоговение перед Горьким, перед его литературной мастерской мне понравилось. «Так и надо», - думал я. И мне, политическому ссыльному, страшно хотелось, чтобы Горький хорошенько разругал их литературу. «В революцию не идут, потому что там ни славы, ни денег, только тюрьмы да ссылки. А в литературу валом валят».

Когда после общих вступительных замечаний, касающихся всех разбираемых, рукописей, Горький перешёл к отдельному их рассмотрению, в комнате водворилась гнетущая тишина, свойственная залам судебных заседаний перед оглашением приговора. Только изредка были слышны поскрипывания стульев да тяжкие выдохи не уверенных в себе авторов, сожалеющих, что рискнули предстать со своими творениями перед самим Горьким.

- Мукосеев Иван здесь?

- Здесь.

Произведение Мукосеева занимало немного более трёх рукописных страничек, и Горький предложил автору самому прочесть рукопись вслух целиком.

Тот, простоватый юноша, со смоченными и приглаженными назад жёлтыми волосами и с красным, прыщеватым лицом, растерялся, как школьник, не приготовивший урока.

- Я не умею читать вслух, - трудно произнёс он и умоляюще уставился на Горького.

- Как сумеете, - успокаивал его Горький. - А давать вашу вещь читать другому никак нельзя: у вас такой неразборчивый почерк, да и бумажка тоже подгуляла, все буквы на ней расползлись...

Как ни тяжело было Мукосееву самому оглашать собственный рассказ, но пришлось согласиться. Не спорить же с Горьким! Кроме того, когда первая волна авторского испуга, близкого к отчаянию, у него прошла, он впал в состояние полного безразличия. Будь что будет.

Он прочёл название рассказа и не узнал собственного голоса.

Рассказ назывался «Цвела сирень».

Было видно, поэтичность названия рассказа аудитории понравилась. На лицах большинства заиграли улыбки. У кого - то вырвалось одобрительное: «Ого!»

Мукосеев голосом, обеззвученным внутренним страданием, читал:

«Когда на Пушкинском городском бульваре зацвела первая сирень, ученик 7 - го класса саратовской гимназии Ветлугин окончательно потерял способность готовиться к экзаменам и понял, что он серьёзно и по - настоящему любит ученицу 7 - го класса гимназии Остроумову...»

Из дальнейшего авторского чтения слушатели узнали, что гимназист Ветлугин объяснился в своём чувстве гимназистке Остроумовой. Та отнеслась к этому с осуждением и, очевидно, по научению родителей, наговорила ему много неприятных вещей, холодных, бесчувственных фраз, вроде того, что ей «ещё рано любить», «надо учиться», «кончать курс», «куда - нибудь поступать», «помогать отцу, матери». Отвергнутое сердце Ветлугина долго не находило себе покоя. Гимназист забросил подготовку к экзаменам, с тоскливым чувством бродил по Саратову, по берегу Волги. «А в Пушкинском городском саду, по - весеннему благоухая, цвела сирень». Тогда Ветлугин, как бы подталкиваемый чем - то изнутри, сел писать рассказ. Когда рассказ напечатают и саратовцы заговорят о появившемся в их городе новом талантливом писателе, Остроумова пожалеет, что отвергла его чувство, и сама к нему прибежит. С величайшим трудом доведённый до конца рассказ показался Ветлугину настолько замечательным, сильным, «горьковским», что он решил попробовать воздействовать им на Остроумову ещё до напечатания. Вручая девушке для прочтения рукопись, он убедительно напомнил ей, что Максим Горький не прошёл ни одного класса гимназии, - ни одного класса! - а гремит сейчас на всю Россию, на весь мир. Во сколько же раз больше шансов на блестящую литературную карьеру у него, у Ветлугина, который прошёл почти что полный курс гимназии! На другой день, возвращая автору прочитанную ею рукопись, Остроумова насколько равнодушно, настолько же и простодушно сказала Ветлугину, что «хотя я в этих делах ничего не понимаю, всё же сразу видно, что писал не писатель». Ветлугин вспылил: «Почему не писатель? Как не писатель? Я и не хвалюсь, что я уже писатель. Я только ещё буду писатель». Девушка с прежней свойственной ей прямотой, спросила: «Когда же ты будешь писателем?» Ветлугин: «Когда напечатают этот рассказ. Самое трудное - напечатать первую вещь, завязать с редакциями знакомство, а потом само пойдёт. Думаешь, у Горького вначале дело шло легко? Ещё потяжелее моего...» Остроумова равнодушно: «Ну, что ж, подождём». Ветлугин злобно: «Чего ждать?» Она: «Когда напечатают». Упрямство девушки заставило Ветлугина заторопиться с печатанием рассказа, и для гимназиста настали воистину самые трудные дни в его жизни. Рукопись в нескольких экземплярах ходила по всему свету, побывала во множестве редакций, столичных и провинциальных, и, кроме огорчений, ничего автору не приносила. Редакции, словно сговорившись, отвечали в один голос: «Рассказ так плох, что даже не может быть предметом суждения»; «Не литература»; «Набор чужих фраз»; «Пустое место»; «Автор берётся не за своё дело»... В подобных ударах, следовавших один за другим, прошёл целый год. Славы не получилось. И любовь не наладилась. По натуре человек очень впечатлительный, Ветлугин за этот год сильно изменился, побледнел, подурнел. После крушения своих грандиозных надежд он никак не мог помириться с прежним мизерным существованием и чувствовал, что попал в безвыходный тупик. «А в Пушкинском городском саду, нежно благоухая, как в прошлом году, цвела сирень». Тогда Ветлугин с невероятными трудностями достал револьвер, всего лишь с тремя пулями, и две из них выпустил в Остроумову, третью в себя. Судьбе было угодно, чтобы девушка отделалась испугом и лёгкими царапинами, а Ветлугин, не приходя в сознание, умер. «Хоронил его весь Саратов...» «За гробом, утопавшим в цветах, шло много гимназисток старших классов в лёгких весенних платьях, превращавших их в так много обещающих небесных созданий...» «На кладбище все плакали, и старые и малые, и учителя и учащиеся, но больше всех Остроумова: она поняла, что такое любовь...» «До самого вечера в городе стоял прекрасный, тихий, как неземной, день, какого в Саратове никогда не было. На Пушкинском бульваре, щедро разливая свой аромат, цвела сирень».

Слушали Мукосеева с затаённым дыханием. С первых же строк его рассказ нашли очень смелым и взволновались необычайно. Иные из молодёжи даже с большим страхом, чем сам Мукосеев, ожидали, что скажет Горький, насколько терпимо отнесётся он к произведению, в котором упоминается его имя.

Все замерли в ожидании отзыва Горького.

- Ну, что ж, - негромким баском сказал Горький, сидя за столом и глядя прямо перед собой. - Рассказик так себе. Это даже не рассказ, статья. Даже не статья, корреспонденция. Корреспонденция из Саратова об очередном городском происшествии. Я, помню, сам читал в «Саратовском вестнике» об этом случае с гимназистом и гимназисткой. Ещё тогда церковники всполошились, писали о недостаточной религиозно - нравственной воспитательной роли школы...

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.