Туруханская лилия

– Дру-уг! – закричали с нее два окровавленных мужика, – Бери, че хочешь! Дай намазаться! Сьели! Сгрызли! О-о-ой!.. Это че же тако?.. – Я подал им флакончик, они со стоном намазались и воскрешенно выдохнули: – Во-о-осподи-и-и! – рыбаки эти гнались за хариусом по Тунгуске. Рыбу не догнали, себя гнусу стравили. Покурили, ругая комаров: – Э-э! Закружался, затренькал! Че, взял? Взя-ал, паскуда! Не ндравлюсь я те намазанной-то, не ндравлюсь?! – И от благодарности предложили мне сматывать удочки и двигать в Туруханск.

Я отказался, и, жалеючи сказав: «Доедят ведь!». – мужики отдали мне червей, завели мотор и умчались по реке домой.

На свежих червей я взял еще одного сига, несколько рыб помельче, но густела марь, густел воздух, густел комар. Я сидел, засунув руки в рукава штормовки, всему уже покорившийся, ко всему безразличный, раскаиваясь в том, что не согласился уплыть с рыбаками.

Когда мы ехали в Туруханск, Аким не переставал хвастаться, что дружки его по геологической экспедиции, неутомимые разведчики недр, если потребуется, так и на луну доставят. Но на севере все течет и все изменяется в народе куда как быстрее, чем во всякой иной земле. Подверженные зову кочевых дорог, соратники Акима давно покинули Туруханск, и, до пыху набегавшись по городу, он в каком-то бараке сыскал непроспавшегося мужика, который за червонец доставил нас сюда, единожды лишь за дорогу разжав рот: «Дожидайтеся пересменки».

Пересменка – воскресенье, ждать еще два дня, попробуй тут доживи до назначенного срока!

Из скалистого устья Нижней Тунгуски послышался мощный рокот, гулкое, отрывистое, слишком какое-то уверенное биение моторного сердца Задирая высоко воду, разбрасывая ее белыми крылами, шла серебристо блистающая обводами моторка По-акульи хищно вытянутое тело моторки без напряжения скользило встречь течению. В носу судна заподлицо заделана каютка с двумя круглыми фрамугами, застекленными авиационным стеклом.

Клюнув носом и отбросив ком воды, моторка точно бы ненароком подвернула ко мне. У руля сидел крепкий, непромокаемо и плотно, под космонавта одетый парень с изветренным лицом и адмиральски надменным взглядом. В ногах его пятизарядный вороненый карабин. Парень не здоровался, ни слова не говорил, ощупывал меня настороженными глазами, обыскивал, выворачивал карманы взглядом, пытаясь уяснить, какое там лежит удостоверение и кто затаился в палатке? Мотор поуркивал отлаженно, мощно, удерживая лодку на месте. Из кубрика выскочили два заспанных и тоже здоровенных парня, одетых в редкостные летные костюмы. Кормовой повел на меня взглядом. Подобранные, напружиненные парни тоже обшарили меня неприязненными взглядами.

Три вот этих разбойника еще недавно были нормальными советскими трудящимися, но утомило их производство. Они сконструировали на крупном заводе и воровски, по частям вытащили люкс-лодку. Полмесяца назад увезли с одного из притоков Нижней Тунгуски шестьсот килограммов тайменьего балыка и вот едут за хариусом. Прикрытые брезентом, стоят в лодке бочки. Закончив хариусную страду, они примутся за сига Тем временем взматереет птица, вызреет орех. Бензопилой они сведут сотни гектаров кедрачей. За один только сезон три добрых молодца вырывают таежной дани сотни тысяч рублей, живут размашисто, разбойничают открыто. Пробовал их преследовать и застукать рыбинспектор Черемисин, был из леса подстрелен, и ладно, лодку течением вынесло к Туруханску.

Пришлась Черемисину после больницы переводиться на более «спокойный», чушанский участок. В Туруханске уж и силы нет вроде бы против этой вот маленькой, но страшной, нахрапистой банды, которую по закону, видите ли, следует брать на месте преступления, а бандюги так вооружены, подлы и ловки, что брать их сможет разве что воинское подразделение. Войско же занято совсем другими делами, и безнаказанно, разнузданно пиратничает банда по обезлюдевшему северу, да кабы одна!

– Ну, чего выпялился? – сорвался я. – Не видел, как удочкой рыбу ловят? Взрывчаткой гробить ее привык?

Кормовой дернулся, сжал рукой шейку карабина так, что наколка на тыльной ее стороне сделалась синее, но тут же поймал взглядом палатку, харкнул за борт, процедил сквозь зубы: «Попадись нам еще, вонючка!» – и врубил скорость. Взрыхлилась муть, заголило лоскутом устье потока, скрутило удочки, толкнуло волной песок, шевельнуло рыхлый приплесок, и серебристая моторка уверенно удалилась за мыс, в речные дали.

Один мой знакомый фэзэошник отмантулил в исправительно-трудовой колонии восемь лет за украденную буханку хлеба. Отматывали люди срок за уличную драку, за угон мотоцикла, за нарушение общественного порядка посредством мата за растрату в штучном киоске. Суров наш суд, что и говорил особенно «ко криночным блудням» и к тем, кто его шибко боится. Но как дело доходит до матерых преступников, дрябнет карающий мускул – почему, отчего вот этих отпетых головорезов надо брать непременно с поличным, на месте преступления? Да им вся земля место преступления!

В глухой час, в минуты самой необъятней тишины взялись переплывать Тунгуску лось с лосихой и отвлекли меня от мрачных дум. Отпустилась парочка напротив мыса с явным расчетом выйти на берег вдали от человека но течением зажало зверей, потащило вниз по реке. Шумно хукая ртом, сопя ноздрями, отфыркивая воду, вытаращив то вспыхивающие, то меркнущие от небесного света глаза, они плыли на меня, погрузнув в воду до подбородков. Выходило так, что зверюги ткнутся в удочки. Я стал соображать, как и чем отпугивать парочку, собрался уж бежать к палатке, но сохатые все же осилились, коснулись дна саженях в пяти от меня, какое-то время стояли, загнанно дыша, уронив тяжелые обрубыши голов, с них потоками рушилась вода. Звери, должно быть, поняли: если стрелять, так я бы уж давно стрелял, – и не обращали на меня внимания – сидит и сидит дяденька на уступе приплеска, руки в рукава, не двигается, комары его, видать, приканчивают.

– Че хулиганите-то?

От моего голоса звери дрогнули, взбили воду, долговязо выбросились на берег и нырко понеслись в кусты, щелкая копытами о камни. За нагромождением завала они загромыхали, стряхивая с себя мокро. Я улыбнулся себе под нос – появление добродушных и неуклюжих зверей сняло тяжесть и унижение с души, которые всегда происходят и с возрастом больше давят и ранят, когда бесцеремонно, безнаказанно галятся над природой и тобой имеющие пусть и временную, но темную силу всякие разные держиморды.

Неслышно подошел Аким, «Зывой ли ты иссо?» – спросил. Я сообщил ему, что приставали «туристы», которым человека щелкнуть все равно, как высморкаться. Потом лось с лосихой чуть было меня не слопали. Аким нахмурился, буркнул насчет того, что я, небось, тырился опять, а тут тайга, милиция далеко, и увидел саранку, дотронулся пальцами до алых лепестков, скрепленных брызгами:

– Сто за светок, пана? Какой красиваи! – И принялся в который уж раз повествовать мне про тот цветок, что однажды весною, в далеком уже детстве, нашел он в тундре возле Боганиды, и я подумал: «Аким начинает ощущать годы, чувствовать груз памяти».

Наутро спускался по Тунгуске железный, тихоходный катер. Мы замахали, заорали, забегали по берегу. На катере оказались симпатичные ребята, капитан Володя, матрос дядя Миша и тихий паренек, едущий поступать из поселка Ногинска в туруханское ПТУ. Нам дадено было пятнадцать минут на сборы. Мы уложились в десять. Но и за эти короткие минуты щенок, которого везли на катере, опрокинулся на спину, закатался, завизжал – свалили комары.

На катере, тоже забитом комарами, сварена уха из стерляди, у нас бутылка Мы ее выпили за знакомство, принялись артельно хлебать уху из кастрюли, и я тут же поперхнулся – стерлядь оказалась нечищеной. Давиться плащом стерляди страшнее, чем костью, плащ – что тебе стеклорез, распорет кишки.

«Ты чего же, друг», – сбавляя темпы в еде, собрался я укорить дядю Мишу. Но тут же догадался – комар! Месяц-полтора всей жизнью на севере будет править гнус: мокрец, комар, слепень, мошка.