– Вот, – разворачивая тряпицу, сказал бывший бакенщик, – соседу в сетчонки три штуки попались. Одну кой-как выцыганил.

Мы быстренько сварили из стерлядки уху.

– Вы ешьте, ешьте! – отсовывал от себя рыбу Павел Егорович. – Мы ее тут перевида-али! – похвалился он и ложкой показал на другую сторону Енисея, на нижнюю гряду порога. – Там есть две ямы, и на зиму в них «залегала» красная рыба. Ну, прямо как поленья, друг на дружку, – пояснил он. – Сторожа ставили с ружьем, чтобы никто не пакостил на ямах Каждом семье перед ледоставом разрешалось сделать два замета неводом. Два – и шабаш! Но брали рыбы на всю зиму. Сами хозяйничали на реке, сами ее и блюли, жадюг не жаловали.

Нет теперь красной рыбы на тех ямах ни летом, ни осенью. Сошла она с порога, укатилась в низовья Енисея и на Ангару, плесень согнала ее, капризную, к грязи непривычную. Лишь реденькие стерлядки забредают до порога по древнему зову природы. На туере «Енисей» в колпите каша, казенный борщ, жареная ставрида, хек вместо стерлядки.

– И в наш поселковый магазин бычков в томате привезли, – вздохнул Павел Егорович, – и эту, как ее? Вот уж при женщине и сказать неловко, бельдюгу какую-то. На Анисей – бельдюгу! Чем же мы дальше жить-то будем?

«И этот про «дальше»! Все-все печемся о будущем! Головой. А руками чего делаем?..»

Замолк Павел Егорович, загорюнился, и я не стал ему рассказывать про его родину, Урал, которому прежде всех и больше всех досталось от человека, про ржавые и мертвые озера, пруды, реки, про загубленную красавицу Чусовую, про Камское водохранилище, где более уже четверти века мучается земля, пробуя укрепиться возле воды, и никак не может сделаться берегом, сыплется, сыплется, сыплется.

Ревел порог. Шумел порог, как сотню и тысячу лет назад, но не плескалась, не вилась в его струях, не шлепалась на волнах, сверкая лезвием спины, стерлядь или костерюк – живое украшение реки.

И отправился я за тысячу верст от Казачинского порога, на Нижнюю Тунгуску, где, по слухам, нет еще враждебных природе мет человека. Лишь бросится в глаза, что на много сотен километров берега Енисея до самой Тунгуски купаются в розовом разливе медовой травы – кипрея, где торчат карандашиками небогатырского сложения северные леса, вьется кислица, кустится малина, таволожник, волчья ягода, веретье и жердинник все больше – по всем видам палёж, но для пожаров слишком уж широки эти убитые пространства, непосильно огню продраться средь запаренных болот, обсеченных распадками речек, хлесткими потоками и надзорно нависшими сверху осередышами – хребтами с вечным снегом на горбу.

Есть, оказывается, кое-что пострашнее пожаров – лесная тля, древоточцы, разные червяки, гусеницы и среди них самая ненасытная, неостановимо упорная – шелкопряд. Это он сделал опустошительное нашествие на сибирские леса, сначала в Алтайском крае, затем перешел, точнее, хлынул широкой, мутной рекою к Саянам, оставляя за собой голую, обескровленную землю – поезда буксовали, когда гнойно прорвавшийся нарыв лесной заразы плыл через железнодорожную сибирскую магистраль. Усталый, понесший утраты в пути, паразит затаился в Саянах по распадкам малых речек, незаметно развешивал паутинные мешочки на побегах черемух, смородины, на всем, что было помягче, послаще и давалось ослабевшим от безработицы пилкам челюстей. В мешочках копошились, свивались, слепо тыкались друг в дружку, перетирая свежий побег, зелененькие, с виду безобидные червячки, которые, окрепнув, пластали в клочья паутинный домик и уже самостоятельно передвигались по стволу, бойко подтягивая к голове зад и там, где неуклюже, инвалидно вроде бы проходил, извиваясь, гад деревце делалось немое, обугленное.

Окрепнув, паразит уже открыто двинулся на леса, сады, дани и палисадники. Я своими глазами видел, как сын дяди Пети Путинцева, Петр Петрович сидел в нарядном, что у маршала, картузе лесничего в ограде родимого кордона, на Караулке, под мертвыми черемухами, а вниз и вверх по речке, опаляя черным пламенем низину и косогоры, поедая осинники, вербу, ивняки, пробуя уже и хвойный лес, от поколения к поколению набирающий силу, двигался молчаливый враг, нарывами повисая на беспомощно притихшем лесе, в котором бесились, хохотали самцы-кукуши, крякали ронжи да хлопотливо трещали веселые сороки – только эти птицы могут есть мохнатую гусеницу, и кому горе, а им пир!

Не знал, не думал я, что враг этот доберется до северных краев, все-таки гусеница начиналась когда-то на юге, но там у нее есть противники, там с нею борется сама природа, человек приспособил ее на пользу дела. Здесь же, в северных краях, в раздетых, ошкуренных лесах полыхает свадебно и ярко спутник бедствующих земель – кипрей, прославленный в народе иван-чай. Он создан природой, чтобы укрывать земную скорбь, утешать глаз, в гущине своей храня теплую прель, ярким полыханьем, медовыми цветами маня пчел, шмелей, мелкую живность, которая на лапах, в клюве иль к брюшку прилипшим занесет сюда семечко, обронит его в живительное тепло и влагу, накопленные кипреем, и оно воспрянет там цветком, кустиком, осинкой, елочкой, потеснит, после уж задавит, уморит кипрей, и погаснет он, отдавши себя другой жизни.

Мудрость природы! Долго ли она продлится?

Туруханск ликом смахивает на природу, его окружающую. Изломанный на краюшки крутым яром, оврагами и речками, вот уж сколько лет живет он настороженно – найдут ли геологи чего в здешних недрах? Найдут – процветать сему городу и развиваться. Чего-нибудь да найдут, не могут не найти – район на восемьсот длинных верст распростерся по Енисею, в глубь же тайги сколь его, району? «Меряли черт да Тарас, да веревка в здешних болотах оборвалась...». «С самолета кака мера? – спорят таежники. – С самолета версты короче».

В устье Нижней Тунгуски, на стыке ее с Енисеем, стоит Туруханск, село Монастырское – прошлое его название. По пушной торговле слыл когда-то Туруханск Новой Мангазеей:

Сама Тунгуска отгорожена от Енисея громадами скал, которые заслоняют собою все, что есть дальше, за их стеной, за оснеженными вершинами. Река шатается меж каменных нагромождений, утесов, осыпей, оплеух, вода катится, то вбирая лодку в разлом и круговерть, то вздымает ее на горку и шлепает, шлепает по дюралевым щекам. Лодка щепочкой рыскает, катается из стороны в сторону, со вмятины на вмятину, с бугорка на бугорок, не шибко слушается руля и не очень-то подается вперед. Но минешь пятнадцать – двадцать километров, и все успокаивается, даже скучно становится: скалы, нагромождения утесов, отвесные стены серой или рыжей луды, ребристо или гладко уходящей прямо в глубину, тискающие реку с боков, – все это, постращав человека, испытав его нервишки и характер, отступает.

Там, впереди, конечно, все еще будет – река больше двух тысяч верст длиной, по ней если плыть, натерпишься и навидаешься всяких диковин и порогов, и унырков, и колдовских проток, в которые, сказывала одна туруханская переселенка, как угодишь, то можешь и закружиться.

Кому-то в тридцатые годы понадобилось переселять людей из Ербогачена в Туруханск, а из Туруханска гнать бечевой в Ербогачен. От Ербогачена плыли на сплотках. В Туруханске, сказали переселенцам, сдадите лес, за него выплатят деньги, начнете строиться, обживаться. До Туруханска дошло всего лишь несколько семей, побила плоты Угрюм-река, растрепала в шиверах и порогах, утащила в унырки. Давясь слезами, хрипела переселенка, рассказывая о том страшном пути по Тунгуске и тридцать лет спустя, тыча согнутым пальцем в глаза: «Заташшыло плот одинова в слепое плесо, день носит па кругу, другой, третий – не пристать к берегу, не выбиться, сил уж никаких нету. Пятеро детей на плоту, есть нечего, помощи ждать не от кого – раз стронули людей с места, сдвинули одних туда, других сюда на погибель – какая уж помощь? Лег тоды мой хозяин на плот, ребятишкам велел лечь и кричать в щели меж бревен: «Спаси нас, господи! Или покарай! За грехи людские!» Но он у меня неверующий был, из инородцев он, иконы из дому повыбрасывал, стало быть, молитва не в кон. И тогда по-ихнему, по-языческому способу молебствие изладил: нащепал лучины, велел жечь ее и по очереди бросать в воду. У младшенького лучинка упала крестиком и не гаснет. Хозяин всем повелел лечь головой ко крестику, руки сделать крестом и повторять: «Вода, лиху не насылай! Ветер, ветер, пробудись, о полуночь обопрись, в полудень подуй, наши души не минуй...». Ну, много чего он там выл-городил – и помогло! Верховичок потянул, на реку выташшыл».

Я смотрю на такую простенькую после бурного устья реку и невольно думаю о красивой эвенкийке, каких до войны не встречал. Косолапы они прежде сплошь были, курносенькие, плоские – морды много, глаз не видать.

Эвенкийка сидела на бревне возле туруханского дебаркадера, в радужном японском платье...

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.