На другой день Захар Павлович пришел в депо. Машинист-наставник уставился в него. Он так больно и ревниво любил паровозы, что с ужасом глядел, когда они мчатся по рельсам. Если б его воля, он все паровозы поставил бы на вечный покой, чтоб они не увечились грубыми руками невежд. Он считал, что людей много, машин мало; люди - живые и сами за себя постоят, а машина - нежное, беззащитное, ломкое существо: чтоб на ней ездить исправно, нужно сначала жену бросить, все заботы из головы выкинуть, свой хлеб в олеонафт макать - вот тогда человека можно подпускать к машине, и то через десять лет терпения!

Наставник изучал Захара Павловича и мучился: холуй, наверно, - где пальцем надо нажать, он, скотина, кувалдой саданет, где еле-еле следует стеклышко на манометре протереть, он так надавит, что весь прибор с трубкой сорвет. Разве ж допустимо к механизму пахаря подпускать?! «Боже мой, боже мой, - сердился наставник, - где вы, старинные механики, помощники, кочегары, обтирщики? Бывало, близ паровоза люди трепетали, а теперь каждый думает, что он умней машины!»

- Иди домой, рожу сначала умой, потом к паровозу подходи, - сказал наставник Захару Павловичу.

Умывшись, на вторые сутки Захар Павлович явился снова. Наставник лежал под паровозом и осторожно трогал рессоры, легонько постукивая по ним молоточком и прикладываясь ухом к позванивавшему железу.

- Мотя! - позвал наставник слесаря. - Подтяни здесь гаечку на полниточки!

Мотя тронул гайку разводным ключом на полповорота. Наставник вдруг так обиделся, что Захару Павловичу его жалко стало.

- Мотюшка! - с тихой угнетенной грустью сказал наставник, поскрипывая зубами. - Что ты наделал, сволочь проклятая? Ведь я тебе что сказал: гайку! Какую гайку? Основную! А ты контргайку мне свернул, и с толку меня сбил! А ты контргайку мне осаживаешь! А ты опять-таки контргайку мне трогаешь! Ну что мне с вами делать, звери вы проклятые? Иди прочь, скотина!

- Давайте я, господин механик, контргайку обратно на полповорота отдам, а основную на полнитки прижму! - попросил Захар Павлович.

Наставник отозвался растроганным голосом, оценив сочувствие к своей правоте постороннего человека:

- А? Ты заметил, да? Он же, он же... лесоруб, а не слесарь! Он же гайку, гайку по имени не знает! А? Ну что ты будешь делать! Он тут с паровозом, как с бабой, обращается, как со шлюхой с какой! Господи боже мой!... Ну, пойди, пойди сюда - поставь мне гаечку по-моему...

Захар Павлович подлез под паровоз и сделал все точно и как надо. Затем наставник до вечера занимался паровозами и ссорами с машинистами. Когда зажгли свет, Захар Павлович напомнил наставнику о себе. Тот снова остановился перед ним и думал свои мысли.

- Отец машины - рычаг, а мать - наклонная плоскость, - ласково проговорил наставник, вспоминая что-то задушевное, что давало ему покой по ночам. - Попробуй завтра топки чистить - приди вовремя. Но не знаю, не обещаю - попробуем, посмотрим... Это слишком сурьезное дело! Понимаешь: топка! Не что-нибудь, а - топка!... Ну, иди, иди прочь!

Еще одну ночь проспал Захар Павлович в чулане у столяра, а на заре, за три часа до начала работы, пришел в депо. Лежали обкатанные рельсы, стояли товарные вагоны с надписями дальних стран: Закаспийская, Закавказская, Уссурийская железная дорога. Особые, странные люди ходили по путям: умные и сосредоточенные стрелочники, машинисты, осмотрщики и прочие. Кругом были здания, машины, изделия и устройства.

Захару Павловичу представился новый искусный мир - такой давно любимый, будто всегда знакомый, - и он решил навеки удержаться в нем. Он мог часами сидеть перед дверцей паровозной топки, в которой горел огонь.

Это заменяло ему великое удовольствие дружбы и беседы с людьми. Наблюдая живое. пламя, Захар Павлович сам жил: в нем работала голова, чувствовало сердце, и все тело тихо удовлетворялось. Захар Павлович уважал уголь, фасонное железо - всякое спящее сырье и полуфабрикат, - но действительно любил и чувствовал лишь готовое изделие, то, во что превратился посредством труда человек и что дальше продолжает жить самостоятельной жизнью. В обеденные перерывы Захар Павлович не сводил глаз с паровоза и молча переживал свою любовь к нему. В свое жилище он наносил болтов, старых вентилей, краников и прочих механических изделий. Он расставлял их в ряд на столе и никогда не скучал от одиночества. Передний паровозный скат, называемый катушкой, заставил его подумать о бесконечности пространства. Он специально выходил ночью глядеть на звезды - просторен ли мир, хватит ли места колесам вечно жить и вращаться? Звезды увлеченно светились, но каждая - в одиночестве. Захар Павлович подумал: на что похоже небо? И вспомнил про узловую станцию, куда его посылали за бандажами.

С платформы вокзала виднелось море одиноких сигналов: то были стрелки, семафоры, перепутья, огни централизации и будок, сияние прожекторов, бегущих паровозов. Небо было таким же, только более отдаленным. Потом Захар Павлович стал на глаз считать версты до синей меняющейся звезды: он расставил руки масштабом и умственно прикладывал этот масштаб к пространству. Звезда горела на двухсотой версте. Это его обеспокоило, хотя он читал, что мир бесконечен, но никак не мог почувствовать бесконечности.

- Сколько верст - неизвестно, потому что далече! - говорил Захар Павлович. - Но где-нибудь есть тупик и кончается последний вершок... Если б бесконечность была на самом деле, она бы распустилась сама по себе в большом просторе и никакой твердости не было бы... Ну как - бесконечность? Тупик должен быть!

Мысль, что колесам в конце концов работы не хватит, волновала Захара Павловича двое суток, а затем он придумал растянуть мир, когда все дороги до тупика дойдут - ведь пространство тоже возможно нагреть и отпустить длиннее, как полосовое железо, - и на этом успокоился.

Машинист-наставник видел любовную заботу Захара Павловича - топки очищались им без всяких повреждений металла и до сияющей чистоты, - но никогда не говорил Захару Павловичу доброго слова. «Машины живут и движутся скорее по своему желанию, чем от ума и умения людей, - говорил наставник, - люди здесь ни при чем. Наоборот, доброта природы, энергии и металла портит людей». Однако наставник ругал Захара Павловича меньше других: Захар Павлович бил молотком всегда с сожалением, а не грубой силой, не плевал на что попало, находясь на паровозе, и не царапал беспощадно тела машин инструментами.

- Господин наставник, - обратился раз Захар Павлович, осмелев ради любви к делу. - Позвольте спросить: отчего человек - так себе: ни плох, ни хорош, - а машины равномерно знамениты?

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.