26 апреля 1986 года произошла трагедия на Чернобыльской АЭС
В конце ХХ века самыми интересными событиями в Кремле, на мой взгляд, были съезды писателей Советского Союза и Российской Федерации, где можно было услышать яркие и острые выступления самых известных и просто известных писателей, в которых они могли позволить себе гораздо больше, чем на страницах книг и журналов, в том числе и жесткую критику власти. Власть к этому относилась слегка философски, поскольку в стенографических отчетах съездов все выглядело не так критично. Проходили они по отработанному сценарию.
В первый день (в присутствии многих членов Политбюро в президиуме), выступали с докладом Георгий Марков – председатель Союза писателей СССР, или Сергей Михалков - если это был российский съезд. После отчетного доклада члены Политбюро, как правило, в перерыве уезжали, и далее начиналось самое интересное. На VIII съезде, в июне 1986 года, более всего запомнилось выступление Алеся Адамовича – широко известного писателя из Белоруссии, партизана в годы войны.
Он вышел на трибуну и произнес:
«Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод.
Имя сей звезде – «полынь», и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки».
Сделал паузу и пояснил, что это написано в священном писании, и что Полынь - это трава, а одно из ее названий – Чернобыльник.
В зале повисла восторженно-любопытная тишина: как же он выйдет из положения? Это же неслыханно – в Кремле, в присутствии секретарей ЦК партии Е.К. Лигачева и А.Н. Яковлева. откровения Иоанна Богослова!
Алесь Адамович выдержал уже «мхатовскую» паузу и закончил выступление гениальной в той ситуации фразой: «Сколько веков назад написано, а сбылось. Вот и нам советским писателям нужно так писать».
Зал мгновенно и дружно взорвался аплодисментами...
Но все это – суета сует.
Однако прошло всего два месяца после Чернобыльской аварии.
В Кремле аплодировали талантливому человеку, страна жила обычной жизнью, а в семистах километрах от Москвы очень много молодых и не очень молодых людей там, в Чернобыле, делали все, чтобы катастрофа не стала вселенской. И среди них – один из лучших журналистов, корреспондент «Комсомольской правды» Николай Долгополов. Казалось бы, что делать там спортивному журналисту и «международнику»? Но он оказался именно там и именно в то самое время. Потому что надо было!
..............................................................................................................................................................................................................
Опубликовано в №4, 2019
Николай Долгополов
Шрам на сердце
О катастрофе в Чернобыле долго молчали. Затем начали врать. Потом писали как о мелком эпизоде, бестолково надеясь, что все как-то само собой рассосется...
Ложь
И сейчас, десятилетия спустя, вспоминать о Чернобыле, мне, ликвидатору трагедии первой очереди, очень больно. Накатывает тоска. Но надо жить, ибо, если Бог уберег тогда, в начале мая 1986-го, даровал десятилетия полнокровного существования, значит, подал знак: дано тебе, терпи и сражайся! И не забывай, свидетелем и участником чего пришлось стать.
...И вся трагедия - вот она, как на ладони. У всех ликвидаторов, с кем общаюсь, первое воспоминание о заезде в зону, о брошенных домах Припяти, о наводящих страх стрелках дозиметров. А у меня перед глазами сразу несгибаемый Александр Николаевич Яковлев - тогдашний всесильный секретарь ЦК КПСС, идеолог перестройки, борец за справедливость, милостиво решивший запустить нас, восьмерых действительно неплохих, без лишней скромности, журналистов, в 30-километровую закрытую зону.
А рядом с ним всегда возникает невзрачный и безымянный французский врач, к которому я, собственный корреспондент «Комсомолки» в Париже, обратился в декабре 1987-го по пустяковому вроде поводу. Вечерами ну никак не мог водить редакционное «Пежо»: стоило посветить кому-то фарами или просто смениться цветам светофора, как из глаз извергались потоки непонятно откуда взявшихся слез.
На второй минуте осмотра явно заинтересовавшийся мною парижский потомок Гиппократа настороженно спросил, где и когда мне приходилось участвовать в ядерных испытаниях. Я, как и каждый нормальный советский человек, ждавший подвоха, а то и провокации от иностранца, растерялся: «Да никогда!» Врач удивился: «Но у вас сожжена вся сетчатка, ну-ка, позвольте ваш нос... Конечно, и здесь нет никакой защиты», - с сочувствием вздохнул он. И я рассказал ему о Чернобыле. «Вот видите, - ничуть не удивился доктор. - А говорите, никогда не участвовали в ядерных испытаниях. Такое не лечится. Забудьте о вечерних поездках за рулем. Если только пассажиром. И загорать вам нельзя, вы же на всю жизнь назагорались», - невесело утешил напоследок.
И снова вспомнился Александр Николаевич Яковлев. Потому что именно утром 2 мая 1986-го в мою дачную халупу добрался чертыхающийся, оторванный от стола с селедкой, почтальон с телеграммой. В ней коротко и ясно: «Быть в 5-м подъезде на встрече».
Я бежал, торопился, ждал электричку, и все равно опоздал на 20 минут. На входе мне объяснили: вас ждет товарищ Яковлев. Интуиция подсказывала: случилось нечто чрезвычайное.
А Александр Николаевич между тем говорил присутствующим в его кабинете о временном переселении из зоны, тактично названной закрытой 30-километровой Чернобыльской. Рядом со мной, сравнительно молодым редактором отдела военно-патриотического воспитания, спорта и информации «КП», сидели зубры советской журналистики. И лишь единственный из нас, «правдинец» Владимир Степанович Губарев, казавшийся в ту пору старейшиной, понимал, что в Чернобыле произошла катастрофа вселенского масштаба.
Яковлев, отдам ему должное, рассказывал о случившемся спокойно. До этого о Чернобыле говорить вообще запрещалось. Не то, что отправляться туда в командировку, даже упоминать в газете о Чернобыльской АЭС было нельзя. Так, несколько путаных и туманных строк светлой нонпарелью о каких-то неполадках. Подумаешь, мелкое и недостойное внимания читателей происшествие. А тут выяснилось, что нас посылают в Киев, и не просто в мой любимый город, куда часто мотался брать интервью у футбольного тренера Валерия Васильевича Лобановского, а оформляют допуск в зону. Для этого потребовались не только добрая воля секретаря ЦК КПСС Яковлева, но и решение Политбюро ЦК которое нам торжественно зачитали со всеми нашими фамилиями.
Александр Николаевич излучал доброту. И лишь раз засверкали гневом глаза, вздыбились мохнатые брови, налился исконной крестьянской силой глуховатый голос. Это когда после благосклонного яковлевского: «Ну, ваши вопросы», - я, наивный и весь из себя советский-присоветский, спросил: «Александр Николаевич, а что в Чернобыле самое страшное?» И он, наверняка в отличие от нас, несмышленышей, все знавший, пошел резать «правду-матку». Конечно, о проклятых мародерах, выносящих из временно оставленных в Припяти домов блюдца, ложки, а иногда - о, ужас! - и стулья с холодильниками. Чем же хлебать борщ, когда через недельку-другую вернутся из короткой эвакуации хозяева? Бичевал мародеров секретарь ЦК толково, с присущим ему красноречием.
Зато с радостью поведал нам о солдатах-героях: молодцы, ничего не боятся, помогают совхозу-колхозу, затеявшему какие-то полевые работы прямо на границе 30-километровой зоны. «А еще и в футбол играют», - закончил он с бьющей через край гордостью за солдатиков. И я сразу понял, о чем будет мой первый репортаж: понятное дело, о гадах-мародерах и молодцах-колхозниках.
Секретарь ЦК по-отечески позаботился и о нас, журналистах. Пообещал, что в спецкассе на Киевском вокзале выделят нам билеты в вожделенные спальные вагоны из брони ЦК. Забавно, что и это невинное обещание тоже оказалось ложью. На вокзале — никакой брони, а толстая кассирша лишь покрутила пальцем у виска: «На Киев? «СВ»? Навалом! Все нормальные сдают, куда вас-то несет?» Странно вела себя и правительственная делегация из Венгрии, отправлявшаяся в свой Будапешт в том же вагоне. Еще на подъездах к Киеву осторожные венгры почему-то задраили все окна и замотали головы полотенцами. Чудаки - что с них возьмешь. Они виделись паникерами, наслушавшимися всяких гадких голосов.
А ведь шли шестые сутки трагедии. Стыдно, что мы ничего не понимали, или гадко за тех, кто так здорово все нам, а заодно и почти 300-миллионному народу объяснил?
Светлый же Киев встретил непривычной туманной дымкой, совсем не весенней темнотой. Над городом висела чернота. А гостиница украинского ЦК, за право поселиться в которой шли всегда настоящие бои, даже Лобановским не всегда выигрывавшиеся, зияла пустотой. Нас, восьмерых странных постояльцев, расселили с почетом по одиночкам. Так и жили - мы, да прибывший с нами из Москвы тем же вагоном «СВ» секретарь ЦК комсомола Дмитрий Охромий, назначенный на историческую родину на какой-то большой партийный пост. Удивительно, что и Охромий, мужик хороший и всегда обо всем осведомленный, о Чернобыле ничего не знал, расспрашивал нас о подробностях, удивлялся. Завеса незнания была кромешной.
Обслуживал за завтраком почему-то чуть не замдиректора. Объяснил хмуро: «Я своих официанток отпустил. Кто аборт делать, кто детей вывозить отпросился».
Зато тотчас принявший нас секретарь Киевского обкома партии Ревенко был полон оптимизма. Словно наслушавшись Яковлева, рассуждал что-то там о сеющих колхозниках, о детишках, плескающихся в местной речушке. Упомянул, правда, без излишних подробностей, о героизме пожарных, проявленном при ликвидации непонятных «очагов», появившихся каким-то образом на крыше четвертого блока АЭС. Говорил складно, не заикался а-ля Брежнев, а по-деловому вводил в курс дела. И ввел.
Вам бывает стыдно за нечто паскудное, мерзкое, заставляющее краснеть и годы спустя? Есть, никуда не денешься, у каждого журналиста, парочка эпизодов, о которых хотелось бы поскорее забыть, вычеркнуть из памяти. Не получилось и уже не получится. У меня это первый репортаж из Чернобыля. Ух, как он гложет…
Привезли днем 3-го мая на границу зоны. Там действительно кипела и бурлила жизнь, будто взбесившийся атом понимал, как дрессированная тигрица Багира: 30-километровую зону не переходить. Умело управляемые хлопчиками-трактористами, монотонно тарахтели два агрегата, бороздя открытое всем ветрам поле. А рядом голые по пояс солдаты, в одних галифе и в сапогах, играли в футбол под жарким беспощадным солнцем. Сколько же рентген они тогда, несчастные, нахватали?
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.