26 апреля 1986 года произошла трагедия на Чернобыльской АЭС

В конце ХХ века самыми интересными событиями в Кремле, на мой взгляд, были съезды писателей Советского Союза  и Российской Федерации, где можно было услышать яркие  и острые выступления самых известных и просто известных писателей, в которых они могли позволить себе гораздо больше, чем на страницах книг и журналов,  в том числе и жесткую  критику власти. Власть к этому относилась слегка философски, поскольку  в стенографических отчетах съездов все выглядело не так критично. Проходили они по отработанному сценарию.

В первый день (в присутствии многих членов Политбюро в президиуме), выступали с докладом  Георгий Марков – председатель Союза писателей СССР, или Сергей Михалков - если это  был российский съезд. После отчетного доклада члены Политбюро, как правило, в перерыве уезжали, и далее начиналось самое интересное. На VIII съезде, в июне 1986 года, более всего запомнилось выступление Алеся Адамовича – широко известного писателя из Белоруссии,  партизана в годы войны.

Он вышел на трибуну и произнес:

«Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод.

 Имя сей звезде – «полынь», и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки».

 Сделал паузу и пояснил, что  это написано в священном писании, и  что Полынь - это трава,  а одно из ее названий   –  Чернобыльник.

В зале повисла восторженно-любопытная тишина: как же он выйдет из положения? Это же неслыханно – в Кремле, в присутствии секретарей ЦК партии Е.К. Лигачева и А.Н. Яковлева.  откровения Иоанна Богослова!

Алесь Адамович выдержал  уже «мхатовскую» паузу и закончил выступление гениальной в той ситуации фразой:  «Сколько веков назад написано, а сбылось. Вот и нам советским писателям нужно так писать».

Зал  мгновенно и дружно взорвался аплодисментами...

Но все это  –   суета сует.

Однако прошло всего два месяца после Чернобыльской аварии.

В Кремле аплодировали талантливому человеку, страна жила обычной жизнью, а  в семистах километрах от Москвы очень много молодых и не очень молодых людей  там, в Чернобыле, делали все, чтобы катастрофа не стала вселенской. И среди них – один из  лучших журналистов, корреспондент  «Комсомольской правды» Николай Долгополов.  Казалось бы, что делать там спортивному журналисту и «международнику»? Но он оказался именно там и именно в то самое время. Потому что надо было!

 ..............................................................................................................................................................................................................

   Опубликовано в №4, 2019

Николай Долгополов

Шрам на сердце 

 О катастрофе в Чернобыле долго молчали. Затем начали врать. Потом писали  как о мелком эпизоде, бестолково надеясь, что все как-то само собой рассосется...

 Ложь 

И сейчас, десятилетия спустя, вспоминать о Чернобыле, мне, ликвидатору трагедии первой очереди, очень больно. На­катывает тоска. Но надо жить, ибо, если Бог уберег тогда, в начале мая 1986-го, даровал десятилетия полнокровного существования, значит, подал знак: дано тебе, терпи и сражайся! И не забывай, свидетелем и участником чего пришлось стать.

...И вся трагедия - вот она, как на ладони. У всех ликвидаторов, с кем общаюсь, первое воспоминание о заезде в зону, о брошенных домах Припяти, о наводящих  страх стрелках дозиметров.  А у меня перед  глазами сразу несгибаемый Александр Николаевич Яковлев - тогдашний все­сильный секретарь ЦК КПСС, идеолог перестройки, борец за справедливость, милостиво решивший запустить нас, восьме­рых действительно неплохих, без лишней скромности, журна­листов, в 30-километровую закрытую зону.

А рядом с ним всегда возникает невзрачный и безымянный французский врач, к которому я, собственный корреспондент «Комсомолки» в Париже, обратился в декабре 1987-го по пустяковому вроде поводу. Вечерами ну никак не мог водить редакционное «Пежо»: стоило посве­тить кому-то фарами или просто смениться цветам светофора, как из глаз извергались потоки непонятно откуда взявшихся слез. 

На второй минуте осмотра явно заинтересо­вавшийся мною парижский потомок Гиппократа настороженно спросил, где и когда мне приходилось участвовать в ядерных испытани­ях. Я, как и каждый нормальный советский человек, ждавший подвоха, а то и провокации от иностранца, растерялся: «Да никогда!» Врач удивился: «Но у вас сожжена вся сетчатка, ну-ка, позвольте ваш нос...  Ко­нечно, и здесь нет никакой защиты», - с сочувствием вздохнул он.  И я рассказал ему о Чер­нобыле. «Вот видите, - ничуть не удивился доктор. - А гово­рите, никогда не участвовали в ядерных испытаниях. Такое не лечится. Забудьте о вечерних поездках за рулем. Если только пассажиром. И загорать вам нельзя, вы же на всю жизнь назагорались», - невесело утешил напоследок.

И снова вспомнился Александр Николаевич Яковлев. Пото­му что именно утром 2 мая 1986-го в мою дачную халупу добрался чертыхающийся, оторванный от стола с селедкой, почтальон с телеграммой. В ней коротко и ясно: «Быть в 5-м подъезде на встрече». 

Я бежал, торопился, ждал электричку, и все равно опоздал на 20 минут. На входе мне объяснили: вас ждет товарищ Яковлев. Интуиция подсказывала: слу­чилось нечто чрезвычайное. 

А Александр Николаевич между тем говорил присутствующим в его кабинете о временном переселении из зоны, тактично назван­ной закрытой 30-километровой Чернобыльской. Рядом со мной, сравнительно молодым редактором отдела военно-патриотического воспитания, спорта и информации «КП», си­дели зубры советской журналистики. И лишь единственный из нас, «правдинец» Владимир Степанович Губарев, казавшийся в ту пору старейшиной, понимал, что в Чернобыле произошла катастрофа вселенского масштаба.

Яковлев, отдам ему должное, рассказывал о случившемся спокойно. До этого о Чернобыле говорить вообще запреща­лось. Не то, что отправляться туда в командировку, даже упо­минать в газете о Чернобыльской АЭС было нельзя. Так, несколько путаных и туманных строк светлой нонпарелью о каких-то неполадках. Подумаешь, мелкое и недостойное внимания читателей происшествие. А тут выяснилось, что нас посылают в Киев, и не просто в мой люби­мый город, куда часто мотался брать интервью у футбольного тренера Валерия Васильевича Лобановского, а оформляют допуск в зону. Для этого потребовались не только добрая воля секретаря ЦК КПСС Яковлева, но и реше­ние Политбюро ЦК которое нам торжественно зачита­ли со всеми нашими фамилиями.

Александр Николаевич излучал доброту. И лишь раз зас­веркали гневом глаза, вздыбились мохнатые брови, налился исконной крестьянской силой глуховатый голос. Это когда пос­ле благосклонного яковлевского: «Ну, ваши вопросы», - я, наивный и весь из себя со­ветский-присоветский, спросил: «Александр Николаевич, а что в Чернобыле самое страшное?» И он, наверняка в отличие от нас, несмышленышей, все знавший, пошел резать «правду-мат­ку». Конечно, о проклятых мародерах, выносящих из временно оставленных в Припяти домов блюдца, ложки, а иногда - о, ужас! - и стулья с холодильниками. Чем же хлебать борщ, когда через недельку-другую вернутся из короткой эвакуации хозя­ева? Бичевал мародеров секретарь ЦК толково, с присущим ему крас­норечием. 

Зато с радостью поведал нам о солдатах-героях: молодцы, ничего не боятся, помогают совхозу-колхозу, зате­явшему какие-то полевые работы прямо на границе 30-кило­метровой зоны. «А еще и в футбол играют», - закончил он с бьющей через край гордостью за солдатиков. И я сразу понял, о чем будет мой первый репортаж: понятное дело, о гадах-мародерах и молодцах-колхозниках.

Секретарь ЦК по-отечески позаботился и о нас, журналис­тах. Пообещал, что в спецкассе на Киевском вокзале выделят нам билеты в вожделенные спальные вагоны из брони ЦК. За­бавно, что и это невинное обещание тоже оказалось ложью. На вокзале — никакой брони, а толстая кассирша лишь пок­рутила пальцем у виска: «На Киев? «СВ»? Навалом! Все нормаль­ные сдают, куда вас-то несет?» Странно вела себя и прави­тельственная делегация из Венгрии, отправлявшаяся в свой Бу­дапешт в том же вагоне. Еще на подъездах к Киеву осторожные венгры почему-то задраили все окна и замотали головы поло­тенцами. Чудаки - что с них возьмешь. Они виделись панике­рами, наслушавшимися всяких гадких голосов.

А ведь шли шестые сутки трагедии. Стыдно, что мы ничего не понимали, или гадко за тех, кто так здорово все нам, а заодно и почти 300-миллионному народу объяснил?

Светлый же Киев встретил непривычной туманной дым­кой, совсем не весенней темнотой. Над городом висела чер­нота. А гостиница украинского ЦК, за право поселиться в ко­торой шли всегда настоящие бои, даже Лобановским не всегда выигрывавшиеся, зияла пустотой. Нас, восьмерых странных постояльцев, расселили с почетом по одиночкам. Так и жили  - мы, да прибывший с нами из Москвы тем же ваго­ном «СВ» секретарь ЦК комсомола Дмитрий Охромий, назначенный на историческую родину на какой-то большой партийный пост. Удивительно, что и Охромий, мужик хороший и всегда обо всем осведомленный, о Чернобыле ничего не знал, расспрашивал нас о подробностях, удивлялся. Завеса незнания была кромешной.

Обслу­живал за завтраком почему-то чуть не замдиректора. Объяс­нил хмуро: «Я своих официанток отпустил. Кто аборт делать, кто детей вывозить отпросился».

Зато тотчас принявший нас секретарь Киевского обкома партии Ревенко был по­лон оптимизма. Словно наслушавшись Яковлева, рассуждал  что-то там о сеющих колхозниках, о детишках, плескающихся в местной речушке. Упомянул, правда, без излишних подроб­ностей, о героизме пожарных, проявленном при ликвидации непонятных «очагов», появившихся каким-то образом на крыше четвертого блока АЭС. Говорил складно, не заикался а-ля Бреж­нев, а по-деловому вводил в курс дела. И ввел.

Вам бывает стыдно за нечто паскудное, мерзкое, заставля­ющее краснеть и годы спустя? Есть, никуда не денешься, у каждого журналиста, парочка эпизодов, о которых хотелось бы поскорее забыть, вычеркнуть из памяти. Не получилось и уже не получится. У меня это первый репортаж из Чернобыля. Ух, как он гложет… 

Привезли днем 3-го мая на границу зоны. Там действительно кипела и бурлила жизнь, будто взбесившийся атом понимал, как дрессированная тигрица Багира: 30-километровую зону не переходить. Умело управляемые хлопчиками-трактористами,  монотонно та­рахтели два агрегата, бороздя открытое всем ветрам поле. А рядом голые по пояс солдаты, в одних галифе и в сапогах, играли в футбол под жарким беспощадным солнцем. Сколько же рент­ген они тогда, несчастные, нахватали? 

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.