Надо ли говорить, что уже на следующий день отвратительно бодренький репортаж об этих и других безрассудных подвигах был опубликован мно­гомиллионным тиражом. Сочинил, как бы и добровольно, «песнь» силе духа, смелости, естественно, заклеймив по ходу и подлецов-мародеров. Выжечь бы эту чудовищ­ную ересь из моей журналистской биографии. Замазать чер­ной краской, чтоб не было видно всего жуткого и покаянного стыда, который я и сейчас испытываю за свою слепую веру и невежественную неосведомленность. Когда чувствую, что начинаю собой гордиться, открываю свой первый репортаж с границы зоны, опубликованный в первые майские страшные дни. Утешает ли, что все мы, люди того поколения, продукты одной эпохи, все же с годами прозрели?

Мое же прозрение наступило благодаря, страшно сказать, Чернобылю гораздо быстрее. И когда кто-то из редакции пред­ложил мне написать, какие толпы болельщиков собирает про­ходившая в те майские дни через Киев велогонка Мира, я ответил отказом, ко­торый  в  демократической «КП» приняли с пониманием.

Дисциплина в советские 1980-е присутствовала даже в Чернобыле.  Недоумевающие охранники сначала москалей как следует обматерили: «Куда, …, в зону прете!», а потом сочувственно запускали. Ведь на въезде исправно ле­жали листочки с нашими восемью фамилиями.

Еще шла эвакуация. Двигались медленно, словно катафалки, вереницы автобусов. А народ валил из зоны, нагруженный скарбом, иногда гнал живность. Уверяли нас, что даже в годы Великой Отечественной во время отступлений  такого массового исхода не было. 

Надо признать, что эвакуацию 95 тысяч жителей непосредственно из Припяти, Чернобыля, ближайших поселков организовали толково. Хотя для этого навесили привычную «лапшу»: скоро обратно, потерпите недельку. 

Зре­лище - страшное. Люди измучены, потрепаны, некоторые, но это понятно только теперь, уже затронуты радиацией. Их гнали, сравнение не из благородных, будто скот. Сердце наполнялось жалостью... 

Нескончаемый людской поток тек и тек. Женщины, плача, прижимали к себе неулыбающихся бледных детей. Мужчины несли свой легкий багаж хмуро.  

Первые дни нас запускали в зону без всяких халатов, ша­почек, перчаток. Не было и пропусков: лишь восемь фамилий на въезде. Сколько мы тогда поймали? Карманные дозиметры начали выдавать позже. Мы были тем же скотом, пылью, нич­тожеством, которых хладнокровно пустили на убой ради «нуж­ного партийного дела». Уже попав в зону, получив свои закон­ные рентгены, испугавшись, как каждый нормальный человек,  взбесившейся, рвущейся ввысь стрелки дозиметра, ежед­невно отмерявшей мою личную дозу, я вдруг понял, почему главным партийным борцом с Чернобылем назначили всего лишь секретаря Киевского обкома Ревенко.  Крупнейшей атомной катастрофе XX века умело придавали областной масштаб. И придали б, если бы сумели навязать свою идеологию йоду, цезию, радиации... Не получилось.

Жуть 

Бывал в зоне. Тогда еще не знал, что схватившие дозу подвержены эйфории - они возбужденные, жестикулирующие, кажется, полные бьющей, и явно через край, энергии. Привозил через несколько дней газеты с описанием их подвигов. И не находил героев. Где они? Отводя глаза, мне говорили: ушли.

Но страшнее были ночи в сменных лагерях закрытой 30-километровой зоны, где жили завозимые для очистки от атомной «грязи» смены ликвидаторов. Спалось тревожно. Выходил из деревянного дома во всегда туманное утро, когда чернота плотно закрывает солнце.

Но хуже всего в лесу у въезда в зону. За 16 дней нашего пребывания он из относительно зеленого превратился  в зловеще красный, черный. Деревья в сучках, каких-то изломах. Как природа ухитрилась придать ветвям и стволам адову форму, здесь впору снимать фильм ужасов. А мы в этом проклятом лесу выпивали после выезда из зоны по бутылке красного.

Любовь 

Жена дозвонилась ночью из Москвы в гостиницу: утром встречай киевский поезд, там нужная для здоровья посылка из «Елисеевского». Ничего не понял, но поехали с шофером. Проводник вытащил, матерясь, здоровенную коричневую сумку.  Сразу стало ясно, почему жена говорила намеками: заглянул  в сумку – а там 12 бутылок сухого «Саперави». «Сухой закон» бушевал  вовсю, а она, бедняга, ухитрилась в эпоху дурацкого запрета отыскать где-то красное, выводящее, якобы, всю эту радиационную гадость. 

Тянем вдвоем с водителем тяжеленную сумку, а на двадцатом шагу одна из ручек не выдерживает и рвется. Еле дотаскиваем целебную жидкость до «Вол­ги». 

Вот она, сила женской любви. И теперь после каждого выезда из зоны прямо в рыжем лесу, наплевав на «сухой закон», наш собственный корреспондент в Киеве Петя Положевец, я и шофер, нельзя его, бедного, обижать, выпиваем по бутылке 0,75, а то и по две.

Может, вино и помогло? А я думаю, спасла любовь. Мы с Петей - о шофере не знаю - по-прежнему на этом белом свете. Я, как и раньше, вместе с женой Леной.

А еще меня в чернобыльские дни поразила сценка, увиденная в одном из рабочих поселков, куда эвакуировали сотрудников ЧАЭС. Очередь в райисполком, где кто-то просит выдать хоть немного денег, выворачивая пустые карманы и пустые кошельки, кто-то  громко требует отправить детишек в «Артек», обеспечить жильем, ибо невозможно большой семье во временно выделенном курятнике. И еще истерика: все начальство своих детей в Москву отправило, а мы со своими погибай!

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.