Вдруг - словно солнышко выглянуло. Зашли в огромную комнату Он и Она. И как-то все стихли. Кругом беда, кромешная неизвестность, а эти двое счастливы. Трогательно глядят друг на друга, держась за руки. И даже тетенька, бившаяся в истерике, сразу замолкла. Подошли к начальнику за столом: мы из Припяти, поселили временно (да уж, временно) сюда, нам бы зарегистрироваться. Тот ошалел, заморгал, но опытный был товарищ, быстро пришел в себя, спросил: «Паспорта хоть вывезли?» Они кивнули. И начальник сразу поздравил, написал куда-то записку с просьбой в силу чрезвычайных условий зарегистрировать без проволочек, дал адрес, позвонил. Пара ушла, истерика вступила во вторую фазу, но сразу прекратилась, когда счастливые Он и Она заглянули через порог: «Мы - муж и жена».

Подвиг 

По понятной причине герои моих репортажей молодые ребята – комсомольцы. Проявляли они  чудеса героизма, которые  я  бы сравнил с подвигом, не преувеличиваю, Александра Матросова, закрывшего телом вражескую амбразуру. А на  четвертом блоке фонящую атомную амбразуру закрывали не своими телами, а песком, который насыпали в мешки, находясь всего лишь в нескольких  сотнях метров  от очага. Девчонки, мальчишки выходили, сыпали песок, помогали профессионалам биться за нас с вами. Все они из ближних городов, деревень. Рассказывали гордо, как закрыли все дыры, что наиболее тяжелое позади, и это  казалось им чистой правдой. Но трагедия только вступала в свой второй акт. А в третьем, заключительном, наставшем уже через несколько лет и месяцев, когда лучевая болезнь взяла свое, жертв было, на мой взгляд, больше, чем должно было быть. И с этим уже ничего не сделаешь.

Мы с Петей Положевцем  и неизвестно за какие грехи страдающим шофером корпункта Петром Сапотицким мотались в зону. До конца дней бу­дут преследовать меня чернобыльские кошмары. Сегодня ты беседуешь с героем-комсомольцем, без всякой защитной одеж­ды засыпавшим песком реактор. Полный жизни, бьющей через край силы, он, захлебываясь от восторга, рассказывает те­бе, как побеждал радиацию. А завтра - человек в больнице, бледный, ко всему безразличный...  Потом  - иногда уход. 

Нужно было много песка. Высоченные горы песка. Не­объятное море песка. Больше, чем может представить че­ловеческое воображение. Быстро давали за­дания. Не слышалось свиста пуль. Но с песчаного карьера виделся, хоть и вдалеке, вышедший из строя реактор. А враг был невидим, и оттого безжалостнее, коварнее.

Засыпали в мешки 20 тонн, еще 40. Устанавлива­ли невыполнимые нормы, чтобы тут же их перевыполнить. Среди тысяч и тысяч тонн, обрушенных на реактор, есть их, комсомольские тонны. Подозревали об опасности? На меня смот­рят с удивлением. Или с укоризной. Жили-то они не где-нибудь - в городе атом­щиков. 

Но не все. Перед эвакуацией из Припяти народ потихоньку спускался из квартир. Но какая же прорывалась беспечность: некоторые родители 'выводили дети­шек в коротких штанишках, легких рубашонках, да еще выпускали из подъездов поиграть на улице. Играть было никак нельзя. Не вызывая раздражения, но с твердой настойчивостью молодые ребята, да, именно комсомольцы, загоняли ребятню в подъезды. Люди, сидевшие в длиннющей веренице автобусов, не догадывались, что покидают город не на пять дней, как им втолковали, и не на месяц  - навсегда.

Или почер­невшие матери, выносящие на руках  бледных, как мел, детей. Они молят нас, тоже безвластных, беспомощных: «Сыночки облучились в Припя­ти. Они уже не мужчины - не быть. Помогите хоть с путевка­ми. В «Артек» хотя бы. Перед смертью». 

Сельская девочка-комсорг проявила героизм: несколько дней вытягивала из до­мов поселка спрятавшихся и не желавших выезжать стариков. Вывез­ла-таки, убедила, но подхватила такую дозу, что через неделю места на этой обманувшей ее Земле для героини не оказалось. 

Пожарный, с которым беседовал, рассказывал мне, как туши­ли, как погибали. А врач теребил, шептал в ухо: «Пойдемте, пойдем­те скорее! Нахватаетесь больше, чем в зоне, он же весь чуть не светится».

Или тот самый ставший знаменитым рыжий лес на выезде из 30-километровки. Это уже вторая неделя после на­чала работы. Обмеряют нас, из зоны выезжающих. Стрелка вертится, как бешеная, особенно когда дозиметрист в белом подносит ее к твоим ногам. Ужас наваливается: все, попал, каюк, а у нас и детей еще нет. И слышится успокаивающее, с характерным говорком: «Ну, шо вы, хлопцы! Да ничего, да нор­мально, это ж вы просто в грязь где-то вступили, на пятныш­ко. Корочки, да, помойте в растворе. А вон на одежде-то почти все в порядке». Грязь – это по-чернобыльски пораженное радиацией место.

Потом в Москве жена принесла в квартиру дозиметр и из­мерила мои черные итальянские мокасины, в которых бродил по Чернобылю. Импортные, жалко было бросать. Помните, как сложно было с обувью? Стрелка резко вздрог­нула, и я, сентиментальный, отвез ботиночки на дачу, зарыл у дальнего забора. Но стрелка не прекращала волноваться и на подходе к яме. Тогда я забрел в подмосковную чащу и сжег итальянскую ценность. 

А дозиметр, с которым сдружились, продолжал подавать сиг­налы, что и в квартире на улице Горького, ныне Тверской, что-то по-прежнему не так. Это бессовестно фонила моя маленькая белая, вроде как защитная, шапочка, привезенная из Чернобыля. Сувенир, недоброе воспоминание. Прощай, моя бедная, тоже предан­ная огню, верная спутница!..

Или долгая беседа в зоне с симпатичным мне директором АЭС Брюхановым. Они с друзьями спорили, к каким наградам их представят. Директора, может, даже к Герою Социалистического Труда. Но в обкоме было мнение, что и Брюханову, и парторгу достаточно орденов Ленина. Мне искренне жаль Брюханова, уж не знаю сколько отсидевшего в тюрьме стрелочника из щедро отме­ренной ему «десятки». Он-то лишь стойко и послушно выпол­нял партийную команду о проведении эксперимента на злос­частном  четвертом блоке.

А вот средних лет человек в скромной ковбойке уверенным голосом уговаривает вызванного на какое-то совещание сварщика: «Чего боишься? Ты мне с первого раза так понравился, что, пожалуйста, не порть впечатление. Главное сделано, но нельзя расслабляться, размазываться. И без тебя знаю: опасно, рискованно, и все равно делать надо. Давай думать вместе, как сварить эти чертовы трубы. Я сегодня был там два раза. Ребята из Метростроя толпами пешком ходят. Уберете эту грязь за 10, ну, 15 минут, и отпускаю в Москву с премией и дополнительным отпуском. Хотите, я с вами пойду, чтоб не так страшно?» Сварщик, сначала оказывается, потом выражает желание, чтобы с ним пошли. И человек в ковбойке, как рассказывают, действительно сопровождал его на «саркофаг». Радиация в опасной зоне - 10 рентген в час. Отыскал в блокноте я и его фамилию - Садовский Станислав Иванович, первый заместитель ми­нистра энергетики и электрификации СССР. Беда приблизила вплотную, уравняла в званиях. 

Короткий отдых в комфортабельном лагере в 30-километровой зоне. Он специально для тружеников, регулярно туда  рабочими сменами въезжающих... Грязь - жуткая, и люди, хоть день побывавшие в Черно­быле, понимают, о какой грязи идет речь. Все заражено так, что не надо никакого дозиметра. Одинокий ликвидатор-ры­бак ранним утром коротает время у пруда перед очередной ходкой на четвертый блок - на ту сторону жизни или смерти. И мне не спится, замучили кошмары, тупо смотрю, как каждую минуту рыболов вытягивает удоч­ку с до не приличия раздувшимся карасем, снимает улов с крюч­ка, бросает его в грязный пруд. И бурчит мне, непонятливому: «Это такие же смертники, как и мы. Нахватали себе рентген. Пусть хоть еще немного поплавают».

Или наша хваленая, в песнях воспетая славянская бесша­башность. Опустевший город Припять, тишина, на улицах - пустыня. И внезапно - крик, ор, толпа людей в защитных одеждах и жуткий визг. Это гонятся по мостовой ликвидато­ры в противогазах за невинным поросенком: «Если он, гад, не грязный, мы его на костерок, и пожалуйте на ужин». Грязный-не грязный, а на ужин под открытым небом зловеще пусто­го города приглашают. Прихожу. Отказываться  как-то неудобно. 

В Доме культуры города Иванков, куда эвакуировали жителей Припяти, нескончаемая череда людей. Вежли­вые просьбы, плач, угрозы и вдобавок - истерики. Чувство опасности исчезло. Вместо него появились раздраженность, недовольство - сломался привычный, годами устоявшийся жизненный уклад. Бывало, на­род срывался, грубил. И тут важно было не под­даваться секундному порыву, не отвечать гру­бостью на грубость.

Но сейчас о доброте. Этого пожилого человека я заметил сразу. Рыдал навзрыд. Старался подавить плач - напрасно. Уронил голову на стол, закрыл лицо, бессильно ворошил седеющие волосы натруженными, состаривши­мися от работы пальцами. Горе у него, большое горе у немолодого рабочего из Припяти. Пожар на Чернобыльской атом­ной, срочная эвакуация. Как был в синем тренировочном костюме и домашних тапочках, так и повезли за несколь­ко десятков километров в соседний городишко  за зоной. Думал, уво­зят на три - пять дней, обойдется. Не обошлось. А на руках уже давно и неизлечимо больная, мучительно угасающая старушка-мама... И чудится ему, будто на этом проклятом белом свете некому прийти на по­мощь в непреодолимо горестный час. Кто-то тронул за плечо, негромко проговорил что-то мягкое, плавно-успокаивающее. Поднял голову. Перед ним девушка в очках, совсем девчонка крошечного роста. Вытер слезы, уставился непонимающе, настороженно. И вдруг осенило: девочка, словно фея, предла­гает помощь. Он невпопад спрашивал. Девушка с красным значком терпеливо и успокаивающе отвечала: все пройдет, слезы горю не помощник, пора возвра­щаться к жизни. Вот там, через дорогу надо получить не­много денег безвозмездно, а после - зарплату. Обе­дать можно почти бесплатно, столовая напротив. Маму постараемся определить в районную больницу, хотя с этим, предупреждаю, будет трудно. Он захватил с собой сберегательную книжку? И прекрасно. Вклад получит в здешней сберкассе - есть такое распоряжение. А когда освободится, пусть зайдет в соседнюю комнату - распре­делят на работу.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.