Тот незапамятный год...

Однако я продолжала реветь, подогревая в себе эту легкую способность вчерашними книжными страхами. Родители, совсем забывшие обо мне, вынуждены были меня заметить, успокаивать и ляскать. А мне только того я нужно было...

Бомбежки меня тревожили, но не очень. Никогда мы не ложились спать так рано, как в эти душные летние вечера. Мама спала не раздеваясь да еще и укрывшись одеялом. А я сбрасывала с себя простыню и потихоньку стягивала чулки, заранее надетые на случай тревоги.

К тревогам я скоро привыкла, а вот сирена действовала мне на нервы. По этому заунывному, долгому, нечеловеческому сигналу мама вскакивала с дивана, бежала меня одевать, ругала за чулки, косо застегивала на мне пальто, и обе мы спускались в бомбоубежище. В руках у мамы была хозяйственная сумка с термосом и какая-нибудь подстилка, чтобы я могла досыпать. В убежище собиралось много людей, они интересно разговаривали, и обычно я отказывалась ложиться.

В то время мы жили в самом центре города, в полутора километрах от Кремля. Казалось, все фашистские самолеты пролетают именно над нашим домом. Какие-то незнакомые люди в убежище расхваливали друг другу прочность наших стен; вкусно причмокивая, сообщали, что дом построен «на яйцах»; почтительно, хоть и стыдливо, отзывались о бывшем домовладельце Бахрушине (я впервые слышала и это слово, и это имя). Под конец все переходили на «военный» язык, клятвенно заверяя, что никогда немецким молодчикам не сокрушить бахрушинский дом.

Однажды что-то грохнуло и посыпалось над нами, а в убежище погас свет. Женщины стали причитать, думая, что разбомбили наш дом и мы погребены заживо. По счастью, фугаска упала на соседнюю площадь, и взрывной волной вышибло только часть выходящих на улицу стекол.

Папы с нами не было. Вечерами он пропадал на работе или дежурил на крыше. Из его рассказов я знала, что бомбы-зажигалки суют рыльцами в песок, как нашкодивших котят. Белые кресты на окнах напоминали мне переплеты солнечногорской террасы, а синяя штора затемнения — столь знакомую обертку сахара-рафинада. Мне даже хотелось ее лизнуть.

Нет, бомбежек я не так уж и боялась. Страшило меня другое. Наша многонаселенная квартира опустела: увезли всех детей. Все чаще к нам стали заходить свирепые тети и спрашивать, тут ли живет пятилетний ребенок. Мне было неприятно, что меня называют не по имени и не девочкой, а вот так: «пятилетний ребенок». Тети грозили забрать меня и отправить в интернат. Тогда мы решили эвакуироваться.

По-настоящему я испугалась бомбежки в день нашего отъезда.

Мы прибыли на вокзал еще утром, нашли свою теплушку, заняли место на нарах. Папа быстро распрощался с нами, причем лицо у него было странное, как будто он умылся и не вытерся полотенцем.

Мама беседовала с пассажирами, а я, никому не мешая, играла со своей куклой. Потом ходили за кипятком, обедали всухомятку (это мне нравилось), потом я поспала, потом еще поиграла. Поезд перегоняли с пути на путь. Я думала, мы давно уже едем в эвакуацию, а мы, оказывается, еще не выехали из Москвы. Стало совсем темно. И тут объявили тревогу.

Мама схватила меня за руку, мы прыгнули и побежали. Мы бежали вместе со всеми, но я, как нарочно, спотыкалась о шпалы, о рельсы, обо что попало, и мама сбавила ход. На небо я не успевала взглянуть, а слышала его хорошо: оно все время рокотало над нами. Среди песка, полыни и камней мама пригибала мне голову к земле, а я не могла так низко наклоняться, я вырывалась и кричала. Кто-то насильно втянул меня в щель, где уже было много народу. Туда же, испуганно зовя меня, спустилась мама. Я почувствовала себя в полной безопасности...

Тогда я горько пожалела, что не взяла с собой куклу, оставила ее одну на нарах. Как только мы вернулись в теплушку, я кинулась ее искать. В темноте мои пальцы нащупали что-то мятое и острое, какой-то сплющенный блином объемный предмет. Я отдернула руку, потому что меня пронзило предчувствие.

Моя кукла со скособоченным лицом, с продавленным животом и выломанной грудью валялась среди своего «приданого». Видно, с верхней полки упал чей-то чемодан или в суматохе кто-то сослепу сел на нее...

Я стала плакать так, как не плакала никогда в жизни. Мама тоже была огорчена: во время тревоги разбился наш термос, и теперь в ребристом футляре тонкие, словно елочные игрушки, звякали осколки. Я смотрела на маму с возмущением: разве можно равнять?!

В конце концов соседка по нарам сделала мне выговор. Гибнут живые люди, сказала она, гибнут дети, мои ровесники, а я оплакиваю целлулоидную куклу...

Но ведь она не знала, что эту куклу подарили мне в день рождения, что она была слабо пришита к днищу сюрпризной коробки, что над моей кроватью склонился тогда дорогой, любимый и утраченный мной папа.

К тете Вере, двоюродной папиной сестре, мы приехали неожиданно. Меня неприятно поразило, что она почти не обрадовалась нам.

— Да, он мне писал,— не говорила, а выговаривала она растерянной маме.— Он писал, что вы приедете сюда в крайнем случае. Значит, это тот самый крайний случай...

Тетя Вера давно овдовела и теперь жила одна в мезонине старинного дома. Нет, не одна — с ней жил кот. Довольно противный кот, который обычно сидел, поджав хвост и лапы, причем кончик пригретого хвоста шевелился у него под грудью. Вернувшись с работы, тетя Вера прогуливала своего кота на ремешке, как собаку. А потом кормила на столе.

Вскоре после нашего приезда она принесла домой пирожок с морковью и, шурша масляной бумагой, положила его на блюдце. Я была уверена, что пирожок для меня. Удивить пирогами меня было трудно, так как и мама и мамина сестра пекли замечательные пироги на все лады. И маленькие — расстегаи, и большие — кулебяки, и сдобные ватрушки с творогом, с повидлом, с вишневым вареньем, и всевозможные булочки — с маком, с изюмом, с цукатами, бог знает с чем...