Тот незапамятный год...

Зато, когда мама приходила домой, ярче горел свет, дольше держала тепло никуда не годная печка-времянка, вкуснее становилась самая постная пища.

Иногда мама читала мне книгу — одну из двух книг, привезенных нами в эвакуацию: «Мороз, Красный нос» Некрасова.

Удовольствие от книги было двоякое: рисунки и стихи. Рисунки восхищали меня. Сделаны они были карандашом и так живо, так тонко, так подробно, что я могла подолгу рассматривать каждый штрих: хохолок на затылке у мальчика, бусы в три ряда на шейке у Маши, завитки сорванного Гришухой гороха.

Тайно от мамы я пыталась стереть ластиком некоторые части рисунка. Я была уверена, что художник Пахомов рисовал картинки специально для меня и что все они существуют в единственном экземпляре, как, впрочем, и сама книга.

Стихи... Но прежде чем обратиться к стихам, надо рассказать об одном печальном известии.

Как-то нас разбудил истошный вопль Варвары Петровны. — А-а-а-а! — выла она под нашей лестницей.— А-а-а-а! Ироды! Дьяволы! Будьте вы прокляты!..

Мама выбежала узнать, в чем дело. Хотя Юркина бабушка ругалась часто, такого горя в ее скорее механической брани мы никогда не слышали. Вернулась мама заплаканной: сын Варвары и Юркин отец пропал без вести.

Мне сразу передалось волнение мамы. Она наверняка подумала и о моем отце: от него давно не было писем. В последний раз он сообщил, что выезжает в чрезвычайно важную командировку. И мама тогда же предположила, что выезжает он на фронт.

Я плохо играла в этот день. Юрка не показывался. Вышколенная Ляля не могла мне его заменить. Я наизусть выучила нехитрый набор Лялиных развлечений: вырезать салфеточки из бумаги; наскучив салфеточками, вырезать человечков; создав целую бумажную семью, вырезать одежду для нее. Вырезать... Вырезать... Вырезать...

Лялина мать была артисткой. Ну, может, в не артисткой, а гримером, билетершей, буфетчицей в театре — какая разница! Варвара говорила: «У меня живет артистка из Москвы». И вслед за ней все стали считать Лялину маму артисткой. Я знала к тому времени только трех артистов: Лемешева, Тарасову и мать Ляли...

Я буквально изнемогала над вырезыванием плодовитой бумажной семья, когда на чердак поднялся Юрка. Он держался уверенно, как всегда. Ляля сделала движение к двери, но Юрка остановил ее повелительным жестом:

— Внимание! Сейчас будет взрыв!

Я вся похолодела, когда он направился к печке. Мама строго-настрого запрещала мне к ней подходить, пугая призраком пожара. В другой день я ни за что не позволила бы Юрке посягать на этот железный ящик, прогоревший дырочками от чрезмерного жара. Но сегодня ему все было позволено!

С хозяйственными ухватками Юрка открыл трубу, разжег бумагу и метнул в печку надорванный сверток белого кристаллического порошка. От вспышки бенгальской яркости и красоты все зажмурились. Ляля пятилась на половину тетя Веры. Юрка торжествовал. К счастью, нафталин — а это был именно он — прогорел мгновенно, не причинив нам ущерба.

Вечером я случайно увидела Юркину мать. Белая, как бумажный человечек, и такая же вялая, бескостная, лежала она на пышной своей постели. Это Настя-то, легко носившая на спине бугристые мешки драгоценной картошки?..

В книге «Мороз, Красный нос» меня потрясли две строчки:

Шумят его глупые дети,

Тихонько рыдает жена.

Они объяснили мне Юрку, нас с Юркой, меня самое. Вот оно что, оказывается... Умер крестьянин, кормилец, Проклушка, как ласково называет его жена. А детям хоть бы что: они не понимают смерти, не разделяют скорби матери, не сочувствуют ее рыданиям. Они «шумят», потому что они «глупые».

Так же «шумел» Юрка со своим нафталином, когда пропал без вести его отец. Так же занималась пустяковыми делами я, когда мама отстаивала ноги в очередях, билась над дырявой печкой, ждала весточки от папы.