Тигроловы

Евтей, пощипывая бороду, хмуро молчал, спрятав глазки под нависшими бровями, и нельзя было понять, на кого он смотрит, он точно ушел в себя и слухом и зрением – так бывает с ним, когда он очень на что-то негодует, но изо всех сил старается этого не выказать.

«Как бы скандал не затеялся, – забеспокоился Савелий и в следующее мгновение уже пожалел о том, что начал разговор, и подумал с неприязнью о Павле Калугине: – И в самом деле, ишшо из-за него раздору не хватало». А вслух сказал примиряюще:

– Ты, Николай, не кипятись, ишшо молодой... а надо все тихо-мирно да полюбовно порешить...

– Ты бригадир – ты и решай! – раздраженно перебил Николай. – Развел кисель – теперь расхлебывай. А мое слово такое – всякому хамству надо давать отпор! Он думает, что хамством можно достичь всего. Он думает: что приятно и нужно ему, то непременно доставит пользу и удовольствие для общества, для меня, например. А я терпеть не могу таких хамоватых

людей! И имей в виду, отец, если вы его с Евтеем примете в бригаду на любых условиях, тогда я уйду из бригады! И все, все на этом!

– Ну, нет, так нет, пошто осерчал-то? Я ж к тому и вел разговор, чтобы все обсудить... – Савелий заискивающе посмотрел на Николая и Евтея.

– Ну вот, и давно бы так, – удовлетворенно кивнул Николай, вновь принимаясь за прерванное так некстати чаепитие.

Евтей, насупившись, молчал, опустив глаза на свои тяжелые ладони, беспокойно ерзающие по застеленному газетой столу. Это его движение не предвещало ничего хорошего. Савелий поморщился: «Быть раздору!»

Но Евтей не стал ни спорить с Николаем, ни убеждать его, только сказал глуховато:

– Высоконько ты взлетел, племяш, а голова-то слаба на высоту, оттого и сердечко уменьшилось, из души к горлу подошло...

– Это, уважаемый дядюшка, сплошная ваша демагогия, – невозмутимо возразил Николай. – Куда я взлетел – это мое личное дело. Как говорится, всяк сверчок знай свой шесток.

– Ну, конечно, тебе, сверчку, со своего шестка сподручней смотреть на нас, серых, неотесанных мужиков, да только не забывайся, кто поднял тебя на шесток-то. Сверчок не орел, да и орел от земли далеко не отрывается.

– Ну, вот и ладно, ребятки, – засуетился Савелий. – Вот уж скоро рассветет, давайте-ка побыстрей собираться. Собак-то с собой брать незачем, оставим их тут. Я думаю, начнем искать с ближних ключей: я с Николаем пойду в левый ключ, вывершим его до водораздела и спустимся в Батехин распадок, а ты, Евтюшка, правый ключ обследуй, сколько духу хватит, подымись по ём. Потом исподволь и до верхних ключей доберемся. Все одно, если она тут – никуда не денется от нас, найдем ее след, лишь бы погода постояла. – И опасаясь, что разговор опять повернется на нежелательную, больную тему, стал торопливо одеваться, громко сетуя на ломоту в пояснице, на то, что погода не дала осенью картошку подсушить и пришлось ее сырую засыпать в подполье, и там она, непросохшая, будет гнить теперь, как тыква, а тут еще приспичило дражайшей Елене Михайловне хворать некстати.

Вышли тигроловы из зимовья на рассвете. Евтей не торопился. Он долго без нужды строгал ножом палку-посох, затем, вынув из карабина затвор, стал протирать его полой куртки, и, лишь когда скрылись из виду Савелий и Николай, он вдруг, словно бы спохватившись, закинул за спину рюкзачок с топориком и снедью, торопливо зашагал к сопкам, но не к устью ключа, в который должен был идти, а гораздо левей, к тому распадку, откуда тянуло нодейным дымом.

Эти четыре сухих ровных кедра, стоящих в одном пучке, Павел Калугин увидел сразу. Рядом с кедрами стоял молодой пихтач, и тут же лежал выворот. Лучшего места для нодьи и не придумаешь. Но по времени было еще слишком рано делать нодью, и Павел не без сожаления прошел мимо этого идеального для ночевки места. Однако, пройдя с полкилометра, он увидел несколько старых пней ровно такой толщины, какая обычно требуется для строительства избушек. Он пошел медленней, и тут на него пахнуло дымком. И сразу сквозь ельник он увидел избушку. От неожиданности Павел даже вздрогнул, затем, пригнувшись, попятился и, наконец, когда избушка пропала из виду, развернулся и быстро, то и дело беспокойно оглядываясь, зашагал назад к четырем кедрам, радуясь тому, что ушел от избушки незамеченным и что недалеко от нее, словно по заказу, есть такое отличное место, на котором можно простоять как минимум четыре дня. А в том, что придется здесь стоять не меньше четырех дней, Павел не сомневался. Наверняка тигроловы сделали избушку своей базой, откуда они и начнут поиски тигриных следов, значит, табор надо устраивать основательный.

Срубив сухой кедр и распилив его одноручной пилой на два бревна, Павел подтянул их к вывороту, сделал нодью и зажег ее. Затем он нарубил хворосту и тонких сушин и развел между нодьей и выворотом огромный костер. Когда земля прогрелась под костром и перестала парить, он разбросал горящие головешки, а мелкий жар разгреб и тщательно затоптал, на это черное пепелище настелил затем пихтовые ветки, потом соорудил над постелью из жердей и рогатин каркас, который сверху и с боков обтянул целлофановой пленкой, и получилась как бы ниша, основанием и третьей стеной для которой служил выворотень. Табор получился уютный.

«Устроился с комфортом, только раскладушки еще не хватает», – удовлетворенно и в то же время насмешливо подумал Павел, уже при лунном свете оглядывая нодью и табор, который благодаря огромному выворотню и отблеску горящей нодьи имел вид очень внушительный, загадочный и даже пугающий.

После ужина, укладываясь спать, он мучительно долго размышлял о том, как поступить ему завтра, наконец, остановился на той мысли, что надо будет прежде всего подойти к избушке, узнать точно о намерениях тигроловов: если собаки останутся у избушки, а тигроловы уйдут без них, значит, ушли они не на отлов, а пока всего лишь на поиски следов или на разведку. Но если собак возле избушки не окажется, значит, тигроловы либо ушли своим маршрутом дальше, либо собираются уже отлавливать тигрят, и в этом случае надо бросать нодью и следовать за ними. Сидеть целый день около нодьи и ждать? «А не пойти ли и мне на поиски следов? Возьму хотя бы вот тот ближний ключ, который виднеется между сопок, вывершу его, пройду по водоразделу и спущусь по распадку прямо к нодье. А вдруг и повезет, найду след тигрицы и тогда уже на законных основаниях буду участвовать в отлове...»

Эта мысль показалась Павлу настолько приятной и реальной, что он тут же с нею и заснул чутким, дремотным сном. Нодья горела хорошо и ровно, но все равно раза три или четыре он просыпался и поправлял ее палкой-шуровкой. Лишь под самое утро, как всегда, одолел его настоящий сон. Он спал, как дитя, безмятежно и крепко, но длилось это, как ему показалось, не дольше мгновения. И вот уж опять слышит он за своей спиной гудение и потрескивание пламени, чует парной запах хвойной подстилки, смешанный с запахом золы и оттаявшей земли, ощущает всем существом тепло огня и дальше за ним непостижимую и пугающую беспредельность холодного звездного мира. И вдруг в этом мире словно что-то сдвинулось и нависло какой-то неясной угрозой. Павел вздрогнул как от толчка и, все еще находясь на грани сна и яви, охваченный какой-то безотчетной тревогой, вскочил на колени, открыл глаза и увидел в двух шагах от нодьи что-то высокое и темное, выбросил руку к лежащему на подстилке ружью, но уже в следующее мгновение отдернул руку – перед ним, навалившись грудью на палку, стоял и улыбался Евтей Лошкарев.

– Што, Павелко, испужал я тебя? Хотел ружье у тебя выкрасть да уйти с ним, а ты всполошился: уж я тихонечко старался. Как услышал-то меня? Што молчишь? Не ждал гостей? А я вот пришел, угощай старика леденцами да пряниками, – Евтей снял карабин и приставил его к валежине, протянув изумленному и напряженно молчавшему Павлу руку. – Ну, здравствуй, што ли!