(Действительно, дом, где жила Мэри, был обмазан поверх дранки глиной, смешанной с кизяком. Таких времянок на окраине города было немало. Но ведь не зря же назывались они времянками. Иногда поздними вечерами мать предлагала Мэри прогуляться, подышать. Не сговариваясь, они шли за плотину, в будущий Соцгород. Над рекой в этот тихий, полный дремоты час, повторяя все ее изгибы, стоял молочно-голубой дым, только возле самой воды было чисто и пусто, казалось, там и воздуха не было. Голоса у ночной реки звучали мирно и печально.

Здание, где им была выделена жилплощадь, поднялось уже почти в человеческий рост.

– Мы на пятом этаже жить будем, – говорила мать. – Там примерно, где звездочка подмаргивает, видишь? Вот тогда-то, – обещала мать, – и обзаводиться будем... По-настоящему. Буфет купим, этажерку. Письменный стол тебе... Раскладушки наши в Соцгород не повезем.

– А икону?..

Сколько Мэри себя помнила, висела в их доме – рядом с фотографиями и похвальными грамотами – написанная на выпуклой, точно боковинка кадушки, доске пресвятая дева с ребеночком на руках.

– Икону в Соцгород нельзя, – объяснила она матери.

– Но... Она ведь тоже... Мать-одиночка. Думаешь, ей легко было? Пацан-то еще махонький. В детсадик бы его, тогда бы и она вздохнула...)

Интересно, думала теперь Мэри, кто же будет жить на пятом этаже, рядом со звездочкой, когда дом достроят... Достроят ли?.. Когда?..

По ночам в городе раскатисто визжали выстрелы, осенняя мгла оглашалась окриками на чужом языке, тяжелым топотом погони. Возле почтамта ветер сшибал на виселице два почерневших, как бы обугленных тела. Брезентовая почтовая сумка топорщилась у одного из них на боку.

Почтальона казнили за то, что он вместо писем разносил в своей сумке и опускал в жестяные ящики на калитках им же самим сочиненные листовки.

Вторым казненным был мальчик, бросивший камень в немецкий танк. Его схватил за шиворот немец-танкист и, добродушно смеясь, сказал: «Танком камень не боятся!» На что мальчик ответил: «А может, я для тренировки...»

(Мэри его знала. Он учился в седьмом классе ее школы, учился плохо, хоть много читал, и она, выполняя общественное поручение, как-то подошла к нему на большой перемене и, покраснев до корней волос, спросила: «Сидоренко, ты что себе думаешь?» На что, также покраснев, отвлекшись от книги, которую читал даже во время большой перемены, тот ответил: «Отстань, дура ушастая!..»)

Наступила ранняя в этом году студеная и голодная зима.

Хлеба липкого и тускло черного, как осенняя грязь, выдавали по маленькой краюхе в день, картошка у Мэри кончилась, и нечем было бы даже скрасить наступление сорок второго, если бы не пустые бутылки из-под масла.

...Новая капелька, будто расплавленное золото, подняв невидимые душистые брызги, упала в стакан.

– Бомм!.. – радостно произнесла Мэри. И прислушалась. Во дворе скрипел под чьими-то ногами снег. Раздался громкий стук в окно.

– Иващенко! Мэри! Открывай! Голос знакомый. Неужели опять?

Она откинула щеколду, и в комнату вслед за Петрусевичем, пригнувшись в дверях, ввалились два совершенно одинаковых солдата с заиндевевшими автоматами на груди. Головы их под пилотками были обмотаны махровыми полотенцами, на ногах поверх сапог веревочные лапти.

– Что это у тебя? – спросил Петрусевич, растирая уши. – Бутылки моешь? Надо было их до войны сдать. Вот, господа немцы, – обратился он к солдатам, – это она и есть, чем богаты, тем и рады. Собирайся, Иващенко!

– В Германию? – отшатнулась она.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.