Такой веселый человек

Василий рассказывает с удовольствием. Видно, как напрягается под простыней его короткое, сильное тело; скуластое, небритое лицо заостряется. Глаза отсвечивают холодным зимним блеском.

— Иной раз в общаге сойдемся — помните кино «Их было пятеро»? — вот так же и мы. Стулья по потолку ходят!

— Мало тебя били-то, — замечает Боцман. Но Василий не слышит его, говорит жестко:

— А вообще-то я к женщинам с детства жестокий!.. Сам не знаю почему... Наверное, чтоб больше любили. — Он смеется, вспомнив свое. — Мне двенадцать лет было, батька помер, а мать — не помню уж за что — пригрезилась из дому выгнать. Я сам ушел. Она извинялась: мол, понарошку сказала, а я ушел. Во Владивосток уехал. Поступил в ФЗО. Взял меня к себе старик мастер, бездетный, с бабкой он жил. Бабка за то, что он посылал меня за водкой в магазин, нас обоих валенком била. Зимой и летом одним и тем же валенком!.. А потом, после армии, через девять лет приехал я домой, простуженный, хриплый. Стучусь. Прошусь переночевать. Мать голоса не узнала, не пускает. А на дворе декабрь, вечер, темно в сенцах. «Не уйду, — говорю, — и все!» И уж когда а избе разделся, она пригляделась — и ну кричать! Как по покойному! «Да и где ж ты пропада-ал! Сынок мой миленька-ай! Что ж ты не писал-то мне-е-е!» А я говорю: «Адрес забыл...» С тех пор у нас в деревне, если от кого писем нет, всегда говорят: «Он, как Черепанов, адрес забыл».

И опять Толик смеялся, а отсмеявшись, завистливо воскликнул:

— Ну и жох ты! — и заговорил, торопясь, как бы стесняясь своей откровенности: — Вот бы мне так поездить, посмотреть! И чтоб в свое удовольствие. Меня отец и сюда-то не пускал. «Учись!» — кричит. А мне учиться, Вася, исключительно не хочется. Вот я и уехал. Пока молод, Советский Союз посмотреть...

Боцман вдруг хмуро сказал:

— Все-то ты врешь, Черепанов. И про женщин врешь. Может, и любили тебя, да не так, как ты говоришь. А может, не те любили-то.

— Как это не те?

— Женщины тоже всякие бывают.

— Конечно, всякие! Одна студентка была: ручки тонкие, а уцепилась за меня, как черт за грешную душу!.. Да что с тобой говорить! — Он волновался. И тут вспомнил: в Братске он шутки ради ухаживал за девушкой, почти девочкой, которая как будто бы была влюблена в него. Может, и вышло бы у них что, да он вскоре уехал. — Если хочешь знать, у меня и в Братске еще в прежние годы девчонка была. Относительная такая, ласковая. Настя ее звали. Красивая! А в глаза никому не сеяла: и с начальством и с нами — со всеми ровная, строгая.

— А чего особенного? — вступился Толик. — Очень даже может быть.

— Ну да, бредень бредни бредет, а мы языком щелкаем.

— Боцман! Давай вот что сделаем: я твоим ребятам записку дам, пусть отнесут ей, ладно?

Василий сам загорелся своей идеей. Ему вдруг показалось: будет ходить к нему в больницу Настя, и все устроится! Он докажет свое Боцману и этому раззяве Толику! Он быстрей встанет! Уйдут боли, уйдет одиночество! Он уже просил: — Ее просто найти! Она — в отделочном СМУ, штукатурша. Небось, и посейчас в Сосногорске, в этом же СМУ, она такая, постоянная. Ладно, Боцман?.. Эх, что же я раньше-то про нее не вспомнил!..

Боцман долго смотрел на Толика, на сверток с припасами в его руках. Наконец прогудел:

— Ладно, пиши.

Настя пришла к ним на другой же день. Остановилась в дверях, белый халат распахнулся от ее стремительности, на лице застыла улыбка, тревожная, радостная и робкая.

— Вася?.. Ну, конечно же, ты! Ох, как же ты меня напугал!..

Секунду они смотрели на нее молча. Неожиданным был ее приход в неурочное время, а главное, очень уж необычной показалась она сама. Бросились в глаза ее худенькие плечи и кисти рук, большие, красные от того, что каждый день она возилась с известкой. Но они не заметили этого, а увидели ее лицо, тонкое, с пряменьким носом и чуток широковатыми скулами. Может быть, из-за этих скул, а может быть, из-за ее волнения слишком уж огромными, неправдоподобно синими были глаза Насти.