Автору рассказа, который мы предлагаем вниманию читателей, удалось подметить явление, вызывающее тревогу. Далеко не всегда, к сожалению, хорошие, честные, работящие юноши, сталкиваясь с приспособленцами, хапугами, выпивохами, способны дать им отпор, занять активную гражданскую позицию. Инстинктивно отворачиваться от того, что вызывает отвращение, недостаточно, ведь это не что иное, как плыть по течению. Не случайно писатель называет своего героя созерцателем, подчеркивая тем самым инфантилизм паренька, верно оценивающего окружающих его людей, но не вступающего в борьбу со злом. Ему только еще предстоит пройти школу жизни, закалить характер, стать настоящим мужчиной, рабочим человеком. Писатель верит, что так оно и будет. Однако встает вопрос: почему с таким опозданием взрослеют, мужают иные молодые люди, которые, получив аттестат зрелости, никак не достигнут зрелости гражданской, человеческой?

1

Осенью, когда стало холодно, ему полюбилось ходить на работу в ватнике. Ватник был отцовский, купленный отцом для ежегодных отдельских выездов «на картошку», и в плечах оказался широковат, но от этого ему лишь еще больше нравилось ходить в нем. В его примитивном простом крое, напоминающем часто простроченный матрас, было, казалось ему, что-то особо мужское, крепкое, и он чувствовал себя в нем окончательно взрослым, сложившимся, совсем иным, чем был еще даже три-четыре месяца назад, когда сдавал экзамены на аттестат, потом в институт,— тот мальчик остался где-то далеко там, словно бы в другом мире.

Особенно приятно было ходить в ватнике с третьей смены. Надо лишь было чуть подзадержаться у станка, очищая его от стружки, затем не торопиться в душевой, слыша из своей кабинки сквозь шип и шорох с напором бьющей из отверстий воды, как все меньше и меньше остается в раздевалке голосов, выйти из цеха поближе к девяти, и тогда по пути к дому, если идти по левому тротуару, обязательно встречалась Оля. Она ходила вдвоем с матерью, всегда скорым. торопливым шагом — заводоуправление начинало в девять — и всегда, еще издали, завидев его, начинала улыбаться своей славной, чистой улыбкой.

Ему тоже, идя ей навстречу, хотелось улыбаться, но он стеснялся ее матери, нестарой, очень стройной и высокой женщины, также всегда с любопытством осматривавшей его, и позволял улыбке появиться на лице лишь уже тогда, когда они здоровались.

Иногда, все так же на ходу, они перебрасывались несколькими словами: «Как живешь?» — «Ничего. А ты?» — «И я ничего»,— расходились каждый в свою сторону, и последнюю фразу она докрикивала уже через плечо, повернув голову.

Ему было совершенно достаточно этих встреч, и ничего большего не хотелось.

Дома, разувшись, он проходил в ванную и вешал ватник за дверь в угол на отдельно вбитый крючок — там всегда было его место, и туда же полагалось вешать его и сейчас.

Квартира была пуста, молчаще тиха, только бормотал, случалось, в этой ее тишине невыключенный репродуктор на кухне, на столе лежала записка от матери: колбаса в холодильнике, картошка, творог, яйца... Он привычно прочитывал ее, заранее зная привычное содержание, зажигал газ, ставил на огонь чайник, потом долго ел, положив перед собой на масленку какую-нибудь книгу,— ему нравились эти утренние светлые часы после возвращения со смены: жизнь была неоглядно просторна, громадна, справедливо-разумна и чиста.

В цех ему тоже нравилось приходить утром, в первую смену. Приходить загодя, минут за двадцать до смены — до общего наплыва народа, до толчеи в раздевалке. Цех, неохватно для глаза далеко уходящий, размывавший в коричнево-сизой дымке из гари и пыли и опорные металлические колонны пролетов, и синевшую рассветом стеклянную крышу, и сами уставившие его плотно, без просветов станки до полного их исчезновения, был гулко тих, словно бы погружен в эту свою тишину, как в воду. Лишь откуда-нибудь, будто специально оттеняя эту тишину, доносился какой-нибудь одинокий, сиротливый звук: то ли визг фрезы, то ли шипение газорезки,— и во всем этом ему чудилась некая буквально-таки одушевленная, несуетная, возвышенная торжественность.

Какая смена ему не нравилась — это вторая. Весь день оказывался как бы одним убиванием времени в ее ожидании. Но главное, впрочем, заключалось не в этом. Когда работал во вторую, на занятия в институт приходилось ездить днем: аудитории были полупусты, все кругом незнакомые лица из других групп; это придавало жизни привкус ненастоящности, ущербности, и потому, только она начиналась, эта неделя второй смены, он уже ждал ее конца, как бы отбывая ее.

Как-то, возвращаясь из института после дневных занятий, у Дома техучебы он столкнулся с Пысаевым. Пысаев учился в 82-й школе, он его немного знал прежде по улице, а нынче, когда поступил на завод, оказался с ним в одной группе по изучению теории фрезерного дела.

— Студентам — наше вам!—засмеявшись, сказал Пысаев, вынул из кармана теплой кожаной куртки руку и подал ее.— Куда бежим, кого глядим?— У него было крепкокостное, тугоскулое, совершенно неподвижное лицо, и, когда он улыбался или смеялся, казалось, что про себя он сейчас вовсе не улыбается и не смеется.

— Из института бежим,— сказал Леша, пожимая Пысаеву руку.— А ты куда?

— Да ну все!..— снова засовывая обе руки в прорезанные на боках куртки карманы, выругался Пысаев и сплюнул в сторону.— Гады! Третий раз хожу, на разряд не могу сдать. Сижу на ученической стипендии...— И вновь засмеялся, в упор глядя на него отливающими белесостью, светлыми глазами.— Ты уже на разряде?

— Скоро месяц,— сказал он и почувствовал, что против его воли в интонации, с какой сказались эти слова, прозвучало довольство.

— Везучий, черт!— Пысаев вытащил руку из кармана, хлопнул его по плечу и всунул руку обратно.— Пойдем, нам вроде вместе.

— Уже выпал и прочно лежал всюду снег, но все же он был еще непривычен, еще рождал чувство свежести, новизны, и было приятно чувствовать под ногой его плотный, туго пружинящий, поскрипывающий пласт ту сторону перейдем,— предложил Пысаев у перекрестка. Они пересекли его наискось, выйдя к гастроному, и Пысаев вдруг спросил, выбросив перед собой руку требующим жестом:— Рваный есть?

— Есть,— сказал Леша, непроизвольно сразу же потянувшись к карману брюк, в котором лежал кошелек.

Он достал рубль, отдал, и Пысаев деловито хлопнул его по плечу:

— Сейчас я.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• …
• 12
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.