Соевые конфеты

У меня закружилась голова – после похорон я не мог ни есть, ни спать. Схватившись за край стола, я переждал оморочь. Начальник подал мне воды и, когда я отпил глоток, удовлетворенно отвалился в кресле:

– А-а, понятно! Потерял или пропил карточки!

– Н-нет, карточки вот они, – полез я в карман гимнастерки, торопливо, сбивчиво рассказывая о похоронах, о том, как мне было страшно, что я не хочу больше жить, хочу умереть, но с пользой, на войне...

По мере того, как я рассказывал о своем горе, хлюпая мокрыми губами, утирая рукавом глаза, лицо собеседника скучнело, презрение все явственней проступало на нем: «Какой мусор приходится заметать на фронт!..»

В сыто затуманенных глазах военного деятеля брезжила, брезжила и, словно от волглого огнива, занялась мысль, пробудился живой ко мне интерес. Я смолк, оглядел внимательно товарища начальника и очнулся: во время войны в народном фольклоре бытовали байки-загадки с вопросом «что?»: «Что такое сверхпрочность? Сверхнахальство? Сверхточность?» Этот дядя был из породы «сверхнахальства» – околачивался в тылу, носил погоны, жрал по усиленной карточке, спал с женой фронтового офицера, «обожая» Родину, стучал себе в грудь кулаками: «Смерть немецким оккупантам!» – и упорно искал себя в списках награжденных.

– Ты ж на брони! Вот если начальник станции подпишет...

Я схватил заявление и побежал через плохо убранные картофельные поля, по которым темными тенями бродили эвакуированные, перекапывая пашню, и ветвилась грязная дорога, та дорога, где, хлябаясь в выбоинах, тащились подводы к неглубокой просторной яме, торопливо выкопанной на березовском кладбище, на отшибе от старых могил.

– Дурак! – первое, что я услышал от «порченого». – Да этот жирный боров спит и видит, чтоб такие, как ты, к нему валом валили, иначе ж ему самому придется на фронт. Какое ему дело до нужд транспорта? Что ему, хоть в опшэм. хоть и в целом интересы Родины? Ему своя шкура...

– Все вы, тыловые крысы, друг дружки стоите!..

Иван Иванович, будто от удара, отшатнулся к стене, задел локтем телефон, поймал свалившуюся трубку и, сжав ее за деревянный наручник, глядел на меня расшибленно. Осторожно опустив трубку на рычаг, он обвис плечами и сидел, уставившись взглядом в пол, и лицо его тяжелело, провисало щеками, на глазах старилось. Затрещал телефон. Начальник станции схватил трубку, смотрел на нее, чего-то соображая.

– Занят я! – рявкнул он наконец и бросил трубку с такой силой, что она спала е рычага и висела на одной вилке – Давай! – протянул он большую, подушкой набухшую руку.

– Чего?

– Карточки давай!

Я начал торопливо доставать из кармана железнодорожное удостоверение, в которое были вложены продуктовые карточки. Иван Иванович решительно черканул с угла на угол красным карандашом на моем заявлении: «Не возражаю» – и тем же карандашом бережно, мягко написал на моих карточках: «Отоварить до конца месяца». Учинив подпись, он вздохнул и поднял на меня глаза:

– Ладно убьют, а если изувечат?..

«Да, если изувечат, кормить меня некому». Сочувствие скребнуло меня, вновь стронуло во мне злое горе, и, гордо покидая кабинет начальника станции, пропахший отгорелыми фонарными фитилями и угольным дымом, я сказал, слава богу, не вслух, а про себя: «Без соплей мокро».

Истрепанный, побитый на фронте, я съездил на станцию Базаиху в сорок восьмом году, чтобы поговорить с «порченым» и хотя бы в общем и целом как-то загладить застарелую вину. Но за полгода до окончания войны Ивана Ивановича Королева отвезли на березовское кладбище тоже на заемной, совхозной подводе и по той же дороге, где мы возили мертвых ленинградцев и покойники выпадали с телег – такие на ней были колдобины.

Сдавши спецовку, сигнальный фонарь и флажки завхозу станции, а неуклюжие фанерные сундуки Пети Железкина и Миши Володькина – в камеру хранения, я переложил свои, наиболее ценные вещи: пару рубашек, бельишко, новые штаны, голубое кашне – подарок дяди Васи – в холщовый мешок, пожертвованный мне уборщицей общежития. Картинки, снятые со стены, старинные онучи, недоношенные «выходные» туфли, кастрюльки, ложки и прочий скарб сбросил в чемодан и тоже снес в камеру хранения. Платочек с полинявшими буквами «Н. Я.», ставший мне уже талисманом, я сложил четвертушкой, засунул в нагрудный карман гимнастерки, ни с кем не попрощавшись, отправился в город и оказался на опустевшей краевой пересылке – только что здесь была сформирована Отдельная сибирская бригада, и я едва не настиг своих корешков – Мишу Володькина и Петю Железкина.

На пересылке грузный, пухлый, по-коровьи пыхтящий писарь отнял у меня военкоматскую бумагу, спросил мое ФИО и занес его в какой-то форменный журнал. Коренастенький сержант с подбритыми бровями разрешил мне быть свободным «пока», но совсем не исчезать. «Можешь понадобиться», – сказал он.

Я послонялся по двору, заглянул в подметенные, продезинфицированные помещения пересылки и расположился на осеннем воздухе, под забором. Вынув харчишки из крашенного домодельной зеленухой мешка с наляпанной на самом видном месте белой заплатой, я крепко покушал, умяв одну из трех буханок хлеба, выданных мне на карточки, и полбутылки топленого масла, отоваренного на жировые и мясные талоны, и почувствовал полное умиротворение. Все мои тяготы-заботы словно бы остались за воротами пересылки, отчужденность и безразличие овладели моей душой – и я еще не знал великого свойства армии, растлевающей морали дармоеда, но уже чувствовал, что сам себе не принадлежу, что за меня думают, мною распоряжаются, обо мне заботятся, чтоб накормить, одеть, обуть, и за все за это надо всего лишь подчиняться.