От автора

Первым столичным журналом, который «пригрел» меня, была «Смена». Здесь я начал печатать зарисовки, очерки, и этот же журнал в 1957 году отправил меня в командировку на Красноярскую ГЭС, только-только разворачивающуюся.

Родная моя деревня Овсянка располагалась неподалеку от стройплощадки, и в ней обитало немало молодых строителей, поскольку с жильем, как и на всякой новостройке, на ГЭС было туго.

Здесь-то, в родном селе, произошла у меня прелюбопытнейшая встреча, значения которой я поначалу никакого не придавал.

Сидел я как-то вечерком на берегу Енисея, покуривал, побрасывал камешки в воду и услышал шаги. Обернулся. Ко мне приближалась молоденькая девушка в брючках. Век феминизации только начинал брезжить, не все девушки, далеко еще не все переоделись в штаны, а парни – в бабьи, цветастые кофты, и молодая особа привлекла мое любопытство. Смело ко мне приблизившись, девушка попросила закурить. Я угостил ее сигаретой, и, умело затянувшись, она блаженно закрыла подведенные глаза: «Болгарская сигарета! Кажется, век не курила. Какая прелесть.'»

Я неприязненно относился и отношусь к курящим женщинам – тут уж я истинный домостроевец – «деревенщик»! – и хотел было сказать об этом, но девица оказалась из тех, кто не очень-то любит слушать кого-либо, кроме себя, и, заявив, что она сразу распознала «нездешнего» человека, понесла моих односельчан на все корки: «Разбойники, быдло, хамы...»

Я морщился, пытался вставить возражения, да куда там! Новожительницу Сибири понесло на удалых – и все под гору!

Мне бы забыть ее, ту девицу, и я забыл бы, наверное, – брань на вороте не виснет, тем более брань этакой, зелененькой еще, не только «пороха», но и своего хлеба не понюхавшей «труженицы», но вот я постирался среди строителей, послушал их, посмотрел, а потом почитал их и о них стихи, очерки, газетные заметки, статьи, повести и даже романы – и меня поразила странная особенность: все, как сговорившись, писали и говорили о Сибири так, будто до них тут никого не было, никто не жил, а если жил, то никакого внимания не заслуживал!

«Стоп, ребята, – сказал я себе. – Так дело не пойдет! Это ж, значит, мне надо забыть свое детство, юность, отмести родню, предать забвению память о дедушке и бабушке, закрыть глаза на то, что тут было и есть, да и согласиться, что на озаренных огнем гидростанции берегах только и началось все хорошее, а до этого все было сплошь плохое и столь незначительное, что не стоит об этом и говорить...»

И у меня возникло не просто чувство протеста, у меня возникло желание рассказать о «моей» Сибири, первоначально продиктованное одним лишь стремлением доказать, что и я и мои земляки отнюдь не Иваны, не помнящие родства, более того, мы тут родством-то связаны, может, покрепче, чем где-либо...

Словом, начал я писать какие-то полурассказы, со злым упрямством сохраняя «документальность», чтобы доказать: была здесь жизнь, были люди, и не хуже вас, таких модных и самонадеянных! Но злость – плохой помощник в писательской работе, и скоро я от нее избавился, однако «струю», в которую попал, оставить не захотел – писать обыденно об обыденной, неброской жизни, ибо и в ней, освещенной светом детства, виделась и слышалась мне своя музыка и поэзия, и краски, и сказки, и труд, и праздники, и смех, и горе – так начался «Последний поклон», который я писал на протяжении двадцати лет.

Давно уж построена Красноярская гидростанция, давно вырос рядом с нею город Дивногорск, расстроилось мое село, обновилось население его и всей округи, много односельчан уже ушло в мир иной, а книга, начавшаяся с маленьких зарисовок, застенчиво названных «Страницы детства», разрослась до большого повествования, которое завершают главы о трудных военных и послевоенных годах.

Одну из этих глав я на «законном основании» передаю в «Смену». Целиком книга «Последний поклон», состоящая уже из двух частей, намечена к выпуску издательством «Современник» в 1978 году.

Миша Володькин, Петя Железкин – оба из города Канска – и я распределены были работать на станцию Базаиху, третью в те поры станцию, если ехать от Красноярска на восток, никакого, кстати, отношения не имеющую к одноименному поселку. Ныне город достал и вобрал в себя поселок Базаиху с одной стороны и станцию Базаиху с другой. А когда-то она с девятью путями, с желтым, просевшим в землю вокзалишком, с выводком домишек, рассыпанных вокруг него, среди которых полутораэтажный блокпост выглядел сооружением не только самым высоким, но и значительным, сиротливо ютилась под крутыми голыми косогорами.

Подле вокзала, у первого пути, брюхом в траве стоял пассажирский вагон, разгороженный надвое деревянной переборкой. В одной из половин, в той, где была сложена печка, нас определили на жительство. К работе мы приступили с первого же дня. Нас включили сцепщиками в составительские бригады, но предупредили, чтоб мы быстрее осваивались, привыкали к специфике станции и сами возглавили бы бригады, поскольку в направлениях и удостоверениях об окончании училища указано: «составители», а не «представители», мрачно съязвил, беседуя с нами, начальник станции Иван Иванович Королев.

Человек седой, угрюмый, преклонный годами, он был из тех людей, что если уж полезут на дерево, то сперва выберут дерево по силам и тогда непременно взберутся до самой вершины – начав со стрелочника, он достиг того предела, который был по его умственным силам и грамоте, и на большее не прицеливался, но уж вверенную ему станцию знал вдоль и поперек, железнодорожные правила и премудрости въелись в него вместе со станционной ржавчиной, пылью, суетой, руганью и пропитали не только легкие и сердце, но и тело насквозь. Поразил он нас тем, что не матерился – редкость для железнодорожника вообще, для начальника станции в частности. «Порченый», – решили мы единогласно, и такое ему прозвище от нас и прилипло.

«Спецификой» станции Базаихи было то, что составители поездов и многие специалисты жили в Красноярске, ездили на работу пригородным поездом. Товарная станция Красноярска, забитая до того, что казалось, нитки вот-вот лопнут по всем швам и полетит весь транспорт под откос, старалась как можно «интенсивней» использовать пригородные станции. Но станция Енисей не больше нашей. Злобино – еще только начинала разрастаться, однако окружена уже была мощными предприятиями, действующими и восстанавливающимися в эвакуации, и сделалась станция Базаиха, до которой еще «доставала рука», чем-то вроде «милкиных ворот», перед которыми, «топнув копытами, конь остановится!». А как это остановится, когда идет война и Родина ждет!

Освоиться со «спецификой» успел лишь я, да и то не очень. Мишу Володькина и Петю Железкина, не успевших «стать на броню», тут же мобилизовали и отправили в формирующуюся отдельную сибирскую стрелковую бригаду, и остался я в просторном вагоне один, и завертела меня работа, и так я уставал попервости, что ни разу не побывал во второй половине вагона, куда битком набили мобилизованных из деревень «на прорыв желдортранспорта» девок, и они порой оживленно, можно подумать, с целью повизгивали и молотили в стенку кулаками так, что из переборки выпадывали оконтуженные клопы...

Ох, не зря на транспорте говорится: «Бог создал любовь и дружбу, а черт – железнодорожную службу!» И поныне, едучи поездом, стою я у окна и гляжу на тусклые огоньки маленьких станций и как увижу дремлющую на отшибе маневрушку, встрепенусь, провожая ее взглядом в дальше, глубже погружавшуюся тьму набегающих лесов, перелесков, снегозащитных щитов и ельников...

Девять станционных путей! Кому и какое дело до них? Один или девять? Главное, чтоб поезда шли. Маневрушку гоняли с первого пути, если встречный, то и со второго – стало быть, из девяти – два долой. А так как полыхала война и встречные да поперечные ошалело мчались день и ночь туда-сюда, то пускали нас работать на главные пути лишь на самом утре, когда все на земле замирало и транспорт тоже дышал устало, заторможенно. Девятый путь со ржавыми рельсами был забит «больными» вагонами, заблудившимся порожняком. На третьем и четвертом пути, от входной до выходной стрелки, вытянувшись, ждали череду, чтоб рвать в назначенные дали, «срочные», «спец», «литерные», «особые» и всякие другие поезда, названия которых поначалу пугали меня своей многозначительностью. В середке станции часто торчала беда и порча наших нервов – балластная вертушка с до зарезу нужным грузом: ко всем эвакуированным заводам «срочно», «экстренно», «по особо важному приказу» прокладывались ветки, и без балласта им не жить, не дышать.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.