В перевязочной прибавлялось и прибавлялось народу. Появился доктор. Вытирая полотенцем руки, велел мне открыть рот, мимоходом глянул в него и удовлетворенно качнул головой.

И тут я вспомнил, что давно, очень давно, наяву, во сне ли, уже был в такой же перевязочной и видел такого же доктора, и он тоже помогал мне освободиться от боли, и фамилию его вспомнил – Артемьев, теперь уж не доктор, а профессор!

Знали профессора не только и не столько как профессора – город сражен был совершенно безумной приверженностью его к футболу. Сейчас этим никого не удивишь. Ныне ради футбола и хоккея люди на преступления идут, есть такие, что жизнь самоубийством кончают. Но до войны болельщик, подобный профессору Артемьеву, был редкостью, и случалось, ох, случалось, предавал он общественные интересы – сбегал из больницы, с лекций из института, с заседаний ученых советов, с экзаменов, один раз будто бы даже из операционной улизнул – человеческая молва, что лесная дорога, крившает куда попало, благо лес большой...

До войны на красноярском стадионе «Локомотив» свирепствовали все больше братья, то Бочковы, то Зыковы, то Чертеняки, и в великие уж люди они выходят, бывало, мячи на голове через все поле проносят, штанги ломают, московским командам делать в Сибири нечего, всмятку их расшибут, да забалуют любимцев болельщики, запоят, заславят и, погубив, тут же забудут.

На стадионе «Локомотив» профессора Артемьева не раз ловили коллеги и... на улочку. Он ловчить научился, смотреть футбол из-под трибуны, где валяются окурки, бумаги, нечистоты, где в пыли и грязи прячется безбилетный зритель парнишечьего возраста. Подтрибунные болельщики уважали профессора, считали его своим парнем, спорили с ним, ругались и вместе свистели. Но больничные деятели нашли новое средство бороться с неистовым болельщиком – вызывали его по радио. Только он устроится под трибуной, попросит «отодвинуть ножку», как из динамика раздается: «Профессор Артемьев на выход!» Он палец к губам: «Меня нет!» Но по радио повторяют и повторяют фамилию – где ж выдержишь! Выход с - «Локомотива» хоть налево, хоть направо – половина стадиона, трибуна-то на обратной, «глухой» стороне, по-над Качей. Выудят испачканного, сердито сверкающего стеклами очков профессора, он ругается: «Какой говнюк здесь радио повесил? Э... О... Прошу прощения у женщин. Это ж спортивное сооружение... Не вокзал! И хочу спросить кой у кого: имею я право, как советский гражданин, как патриот сибирского спорта?..»

Говорят, из исключительного уважения к профессору парнишки сделали подкоп под забором стадиона, и он выползал по подземелью к Каче. Юркнет в переулок, стриганет в больницу, а его кличут, а его кличут!.. Говорят, жена от него ушла, дети разбежались, одна домработница осталась, «жалеючи блаженного», и шибко бранила хозяина: «У тя голова седа, руки золоты, умственность выдающая, а ты со шпаной на футболе свистишь, передову совецку медицину позоришь!..»

Я смотрел на профессора во все глаза и ничего такого особенного обнаружить в его облике не мог. Он отдавал какие-то распоряжения почтительно его слушавшим людям, взгляд ученого был устремлен куда-то дальше, и мысли его, казалось мне, заняты совсем не тем, чем он сейчас занимался. За всем его видом и за тоном человека, привыкшего повелевать, различался избяной человек, слабо защищенный, простодушный, однако простодушие-то было крестьянского происхождения – «себе на уме».

– Ну как, герой, ожил?

Я покивал головой и попробовал улыбнуться профессору. Он приказал, чтоб я помалкивал – говорить придется ему, мне остается только кивать головой, но если и это движение вызовет боль – прижмуривать глаза.

– Уважаемые коллеги и студенты! – громко начал профессор. – Сегодня не в институте, сегодня здесь, в больнице, расскажу и покажу я вам, как можно ни за понюх табаку сгубить человека... – Чувствуя мою стесненность от многолюдного внимания, ободряюще тронул меня за плечо. – Юноша, ты заболел почти неделю назад? – Я кивнул головой. – У тебя кружилась голова, появилась слабость, но не было температуры, и тебя на медпункте сочли симулянтом? – Я снова кивнул головой. – Между тем у юноши развивалась фолликулярная ангина, этаких два пустяковых нарывчика в горле снизу и один, совсем уж пустячный – сверху, Он-то, пользуясь плотницким термином, и расклинивал два нижних нарыва, и оставалось юноше жить... мало оставалось ему жить. Откровенно говоря, крепкая порода да говновоз... э... о... прошу прощения у дам, спасли его. Между тем человек лишь начал жить, из него, быть может, Менделеев... Не смейтесь, не смейтесь! Или сам Бутусов... Да пусть просто человек, гражданин, рабочий, защитник Родины! А его – на свалку...

Не знаю, как отнеслись к той нечаянной лекции профессора Артемьева коллеги и студенты, но я-то много, ох, как много запомнил из нее навсегда.

– Военное время, – втолковывал профессор, – страшно прежде всего тем, что человеческая жизнь как бы убавляется в цене, а кое для кого и вовсе ее теряет. Фельдшеришка с базаихского здравпункта, – продолжал профессор, – кто он есть? Но он познал отравную силу своей, пусть и маленькой, власти и по заскорузлости ума не сознает, сколь страшна эта сила... – Профессор Артемьев остановился против меня: – Фельдшеришка, недоносок на вид? – Я кивнул. – Шибздик?.. Э... о... Прошу прощения у дам! Ничтожество неосознанно, не всегда осознанно мстит всем, кто здоровее его, умней, честней, счастливей, стараясь низвести людей до своего образа и подобия! История начиналась не с государств и народов. История начиналась с одного человека, но с первого! И одним, если ей суждено, она закончится. Он должен будет сам себя вычеркнуть из списка и вместе с собою зачеркнуть все, что было до него. Чудовищно! Немыслимо! А между тем есть, есть люди, способные на это. Война обнажает зло, но за войной следует успокоение, мир, и оно утрачивает силу. Недоноски торопятся! Под шум и грохот войны легко сосать кровь, ломать кости. Гуманист – всегда богатырь, всегда красив и силен духом, а эти горбатые ричарды, наполеоны с бабьими харями, хромые талейраны и Геббельсы, припадочные гитлеры, золотушные, картавые, сифилисные, прокаженные – природа сама шельму метит: остерегайтесь, люди, зла, вами же сотворенного! Э... О... Прошу прощенья! Я, кажется, зарапортовался! Алексей Алексеевич, – обратился "профессор к пожилому врачу, – позаботьтесь, чтоб фельдшеришку с поля вон! Фол! Подножка! Игра в кость! Санитаром его, сукиного сына! В госпиталь! Потаскай раненых, пострадай! Тогда только допущен будешь к страдающим людям... – Профессор захлопнул крышку часов, заторопился из перевязочной, уже на ходу бросив через плечо: – Покормите парня. Чем-нибудь жиденьким и теплым.

Окончание следует.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.