Слезы и лавры

Я уже говорил о той особой, словами не объяснимой связи, которая существует в спорте между учеником и учителем. Первоначально она односторонняя, но совместная деятельность столь тесна, а стрессы столь обостряют чувствительность спортсменов, что очень скоро связь становится двусторонней, и воспитанник читает в душе воспитателя почти так же свободно, как и тот в его душе: поразительно быстро взрослеет эмоциональная сфера детей спорта. Взрослея же, они ощущают, где тренер говорит и действует «для меня», где «для себя» и где убежден, а где кривит.

Отдавать, а не брать – закон тренерской профессии: лавры и литавры все-таки достаются ученику. Поэтому альтруизм, самопожертвование суть профессиональные качества, их же отсутствие, равно как и иные, чем те, которые тренер стремится вложить в ученика, мотивы собственной тренерской деятельности волей-неволей отталкивают, отчуждают юношу или девушку от их тренера.

Он учит сложнейшим навыкам, хотя сам к ним не способен. Это – дело техники, методики. Свойства же души можно вложить в другую душу единственным способом, и ничто тут не поможет – ни методическая изощренность, ни опыт, ни красноречие. Только собственный пример.

Я не против омоложения как такового. Смешно упираться кулаками в корпус движущегося на тебя локомотива истории спорта: история обратного хода не знает. Вопрос сегодня не в том, как рано начинать занятия спортом, но в том, как рано их заканчивать. Вопрос о сохранении человека в большом спорте – и сугубо практический, технический, и нравственный, моральный.

Спешка противопоказана законам тренерского мастерства, гласящего, что путь к освоению сложного движения состоит из цепочки движений более простых, и чем логичнее связи в этой цепочке, тем ближе цель, тем надежней, стабильней, а значит, безопасней окончательный итог. Спешка заставляет не шагать по ступенькам, а прыгать через них, и вред здесь троякий. Спортсмен, выполняя сложное, ошибается в простом. Спортсмен ошибается в сложном, поскольку не знает простого, из которого составлено сложное, а ошибка влечет за собой не только снижение оценки (это бы еще полбеды), но травму, она же тем тяжелей, чем закрученней, а значит, рискованней движение. Тренер, отвыкнув от углубленного продумывания упражнений, последовательно ведущих к цели (или – не привыкнув, это смотря по возрасту и опыту), перестает творчески расти.

Спешка не только изнашивает до поры нервы спортсмена, но не дает ему ощутить свое занятие как область сознательного труда, себя же самого – как систему, управляемую мозгом. Не чужим – собственным. Отсюда – тренировки становятся ему неинтересны, в них нет элемента сотворчества с тренером, есть подчинение, которое чем дальше, тем бессмысленней ему кажется. Это, а не только физические и нервные травмы побуждает порой юного человека оставить спорт раньше, чем он реализует свою личность.

Спешка, приводя к преждевременным уходам, не дает созреть в спортсмене активному, гражданственному началу, сознательной идейности, о воспитании которой говорится, в частности, в недавнем постановлении ЦК КПСС и Совета Министров СССР «О дальнейшем подъеме массовости физической культуры и спорта».

Убежден, Владислав Третьяк, наш выдающийся, лучший в мире хоккейный голкипер, во многом потому совершает истые подвиги самоотреченности на страже своих ворот, что руководят им самые высокие и светлые мотивы, а не один лишь талант. Третьяку большой тренер Анатолий Тарасов доверил его пост в шестнадцать лет, сейчас ему подходит тридцать, он почти полжизни на верной службе спорту, а его-то вратарское дело куда какое нервное. Вот пример, доказывающий, что вопрос не в том, как рано начинать, а в том, как долго и полнокровно должна длиться жизнь на арене состязаний.

И, наконец, спешка – по всем статьям – просто антигуманна, она противоречит нравственным законам нашего общества.

Не будь это так, я не был бы уверен, что она явление временное, преходящее. Она ведет в тупик, а тупик невозможен в истории, этому учит нас марксистская диалектика. Очевидно, мы имеем дело с видимыми чертами некоего внутреннего противоречия между отживающим и нарождающимся. Очевидно, современная методика больших временных нагрузок пришла в столкновение с уровнем достижений, которого требует будущее, и надо научиться работать интенсивней – не быстрей, а именно интенсивней, рациональней и умней, без малейшего ущерба для качества воспитания. Решением этой задачи озабочена наша средняя школа, там сходные проблемы, но там огрехи не столь физически ощутили»!

Впрочем, может быть, в последнем утверждении я неправ, но у кого что болит, тот о том, и говорит.

Однако мне легче с теоретическими посылками и оптимизмом в историческом масштабе. А каково Владиславу Степановичу Расторопному в конкретных, сиюминутных обстоятельствах его жизни? Его словно бросает от полюса к полюсу. То он в ненасытном стремлении вновь со своими ученицами оказаться на гребне, подхлестываемый сознанием, что их могут обогнать, бросается, задыхаясь, в гонку, то берется за голову: «Дурак я все ж таки (как говорил мне однажды), угробить же мог девчонку, куда, скажи, тороплюсь? Ты пойми, я жизнь посвятил детям, меня из моего зала ногами вперед вынесут... У меня все на человечности».

Вот тут я поставил точку и поехал к нему – на озеро Круглое, возле которого на олимпийской базе сильнейшие гимнастки страны готовились к чемпионату мира.

В зале на весах стояла Шапошникова, самоуглубленно гнала гирьку по шкале. Я спросил: «Наташа, где твой тренер?», – готовый к тому и боящийся того, что вдруг она мне назовет иное имя-отчество. «Владислав Степанович играет на бильярде», – благонравно пропищала она.

Владислав Степанович грыз кулак и, сощурясь, смотрел на шар. Советчики гомонили: «Замазан... Где замазан – чистый... Слава, «свояка» давай... Не бей, накати...» – Он пригнулся. Шар упал в лузу. Владислав Степанович горделиво осмотрелся: «Как я его? Ну, скажи, не король?» С треском вогнал последний и до того рассиялся, что словно нимб встал над головушкой. Я сказал: «Пойдем потолкуем».

Вот этот разговор.

— Почему ты все-таки в Минске тогда на соревнования не пошел?

— Ты пойми, я в таком был состоянии... Три девчонки у меня выступали – Шапа, Юрча, Алка Шишова. Я думал: хоп, и инфаркт, хоп, и помру, – честно, я чего-то надорвался, и мне говорили: «Владислав Степанович, так нельзя, надо ходить», – а я, когда в номере лежал, я все на будущее продумывал, я себя буквально за прошлое казнил, казнил и продумывал, продумывал и казнил.

— Как у тебя с Наташей?

— С Шапой? Я с ней две недели не разговаривал. Ее летом в Турцию посылали выступать, она мне говорит: «Владислав Степанович, я считаю, мне не надо ехать, это нанесет вред моей подготовке», – а я настоял, на меня же тоже давили, что надо ехать, ты понял? Она вернулась – три кило лишних: «Владислав Степанович, я же говорила, не надо, видите, я была права». Я ей: «Наташа, нужно же тоже голову иметь, соблюдать все-таки режим». А тут на сбор в Леселидзе мать ее приехала: «Она у вас худая, совершенно прозрачная, мне не медали нужны, а здоровье», – а сама колбасы привезла, сала, конфет, понимаешь, всяких, и я смотрю, Шапа все жует. Я говорю: «Наташа, не нажевывай, это корова нажевывает, а ты человек», – я матери говорю: «Вы Наташе родня, а спорту вы посторонняя, совершенно штатская женщина и не понимаете про режим», – а Шапа: «Вы мою маму оскорбляете», – а сама жует – назло. И я не стал с ней разговаривать.