Снаряды ложились уже на Петроградской, и Мишка побежал дальше, к своему дому, не по панели, а садом: здесь его никто не останавливал. Зато на улице все время слышались пронзительные свистки милиционеров, загонявших в ворота последних прохожих. Мишка мчался к мечети по узенькой тропочке мимо давно облетевших деревьев, мимо засыпанных снегом траншей и, поеживаясь от близкого посвиста снарядов, зажимая подмышкой учебники, думал о гороховом супе, который ждет его дома.

Утром мишкина мима получила горох и сто граммов гуселина по мишкиной, детской карточке. Мама сулила сварить к обеду, к тому времени, как Мишка вернется из школы, гороховый суп и обещала даже поджарить к нему гренки - как до войны. Для этих - то гренок они оставили нетронутыми утренние порции хлеба и пили поутру пустой чай, чтобы обед вышел посытнее.

«Наверное, суп уже готов, - мечтал Мишка, - густой - прегустой, жирный, хорошо пахнущий. Пообедаю знатно, уроки сготовлю засветло, а потом и за водой на саночках к Неве можно будет съездить, чтобы выручить маму».

... Когда знакомые стены большого облицованного гранитом дома со сводчатыми окнами замаячили в просветах между деревьями, Мишка свернул на боковую, ведущую к улице тропочку. Он выбежал по ней из сада - и тут дыхание его остановилось.

Мостовую затопило широкое озеро все прибывающей воды. Перед самыми мишкиными окнами, видно всего несколько минут назад, разорвался тяжелый немецкий снаряд; он перебил водопроводную магистраль. Рядом, на панели, лежала опрокинутая силой взрыва будка с телефоном - автоматом, острые снарядные осколки вдребезги разнесли соседний забор и в нескольких местах содрали гранитную облицовку дома.

Мишка со страхом поднял глаза, отыскал широкое квадратное окно комнаты, в которой он жил с матерью, и ему стало еще страшнее: лист фанеры, приколоченный снаружи к оконной раме, был в трех местах пробит снарядными осколками.

«Но, может быть, это не наше окно? Может, я просто ошибся?» - с последней надеждой подумал Мишка, успокаивая себя.

Но окно было именно его. Он сам приколотил эту фанеру к окну еще осенью, в последних числах сентября, когда от взрыва разорвавшейся у Петропавловки бомбы в их доме вышибло все стекла.

... Он попытался взбежать на третий этаж, как всегда, легко и быстро, однако ноги его отяжелели, предчувствие беды, которая может ждать его там, вверху, сковывало его движения, и он поднялся по ступенькам лестницы, как старик, - тяжело дыша.

Французский замок долго не открывался. Когда наконец, открыв дверь, он вошел в темный пропахший керосином коридор и прислушался, сердце сказало ему: «Плохо!»

Он услышал только проникающие в их комнату с улицы сквозь пробоины в фанере выкрики водопроводчиков. Ему показалось на мгновение, что это уже весна, что мать выставила обе оконные рамы и сейчас, только распахнет он дверь комнаты, навстречу ему рванется чистый, весенний воздух... Но в комнате было полутемно и дымно; догорали поленья в «буржуйке», и на кресле, подле ее открытых дверок, прямо лицом к окну сидела мишкина мать. Голова ее странно свесилась набок, а в руке белела недовязанная шерстяная рукавичка. Пахло гарью. Еще не сознавая как следует всего происшедшего, Мишка оглянулся и увидел, что на жестяной буржуйке лежат подгорелые дочерна гренки.

- Мама, послушай! - закричал в отчаянии Мишка.

И крик его прозвучал неестественно громко в этой полутемной продолговатой комнате.

- Мама, проснись, мамочка, - прошептал он, оглядываясь.

Но мама не отвечала. Тогда Мишка осторожно тронул ее за плечо. Мать была мертва. За ее спиной осыпалась штукатурка. Осколок, поразивший мишкину мать, засел глубоко в стене.

Никому в школе о гибели матери Мишка не сказал. Это был от природы замкнутый, сдержанный мальчик, никогда не умевший говорить о своих переживаниях.

Отца своего Мишка не помнил: отец умер, когда мальчику было всего два года. И с той поры воспитывала Мишку только его мать, Евгения Павловна, служившая акушеркой в одном из родильных домов на Васильевском острове. Мишка был единственным ее ребенком, и Евгения Павловна, как водится в таких случаях, заботилась о нем больше, чем следует. Нередко она провожала его до школы, а летом, когда Мишка уезжал в пионерский лагерь, навещала его чаще обыкновенного: по два - три раза в неделю, - тогда как родители других ребят приезжали лишь по воскресеньям. Мишка любил свою мать, но излишняя ее заботливость угнетала его, тем более что с некоторых пор товарищи по классу стали звать его маменькиным сынком. И еще совсем недавно, вскоре после того как началась война, когда весь класс деятельно обсуждал, как бы хорошо было податься с народным ополчением в разведчики, на фронт, и кто - то уже принялся составлять список охотников, - стоило Мишке тоже попросить записать его фамилию, как Леня Гаврилюк - самый главный активист в школе и редактор школьной стенгазеты «Юный патриот» - пренебрежительно сказал:

- Ну, тоже! Куда тебе в разведчики! Тебя же мама не пустит. Ты ведь у нас маменькин сынок!

Помнится, вечером обозленный Мишка придрался к какому - то пустяку и нагрубил матери. Правда, он вскоре остыл, и пришлось ему извиниться. Как теперь он бранил себя за каждое огорчение, которое он доставлял матери! Только сейчас, когда матери не стало и труп ее лежал в промерзшей, холодной земле, Мишка понял, чем она ему была. Собственно, вся ее жизнь заключалась в том, чтобы вырастить Мишку здоровым и честным. Особенно в последние дни мать делала все, чтобы он, ее мальчик, не ощущал ни недоедания, ни других тягот блокады. Ведь только для него, Мишки, мать поступила работать еще и в лабораторию находящейся поблизости от дома ветеринарной клиники. Эта вторая служба давала ей право изредка получать конские селезенки. Мастерица готовить, она ухитрялась из всего этого стряпать на «буржуйке» отличные паштеты. Мишка уплетал их с удовольствием. Кусок такого паштета и сейчас лежал за окном.

Почувствовав голод, Мишка достал из окна паштет, разогрел его на буржуйке, намазал на хлеб, съел и принялся рассматривать недовязанную матерью рукавичку. Смешно сказать, но Мишка умел и сам вязать. Как - то прошлой зимой мать научила его рукоделию. И теперь, оставшись один в этой длинной пустынной комнате, он сел в мягкое, удобное кресло у горячей «буржуйки», взял вязальные спицы, моток серой добротной шерсти и принялся довязывать рукавичку. Он знал, что мать собиралась сдать эти рукавички у себя на службе для отправки на фронт, но сейчас меньше всего думал об этом. Сперва медленно, потом все быстрее и быстрее протаскивая мохнатую нитку сквозь новые и новые петли, затягивая их, он думал о погибшей матери - несчастье, которое ворвалось в маленькую его жизнь так неожиданно и просто.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.