Розы для неудачника

— Проходите, только — тш-ш-ш! — Я приложил палец к губам, и молодой человек согласно кивнул, давая понять, что, конечно же, в квартире, где находится заболевшая Инна, можно разговаривать только шепотом. — Вот сюда, в эту комнату. У нее врач, — предупредил я.

Войдя в комнату, молодой человек недоуменно обвел взглядом сидевших за столом, при этом он сильно щурился, словно от яркого света. Мать с интересом изучала вошедшего, лицо ее приняло вопросительно-радостное выражение. Инна, густо покраснев, ненавидяще буравила взглядом своего поклонника, видимо, даже не подозревая об истинных причинах его появления здесь.

— Вы не стесняйтесь, проходите, садитесь, — я показал на свой стул: сам же ловко подставил пятый стул и сел в торце стола, охотно объяснив оказавшемуся справа Романову: — Жених Инны.

— Проходите, проходите, — повторила мать приглашение. — Инна, поухаживай за...

— Павел, — подсказал он.

— Поухаживай за Павликом, что же ты сидишь.

Павел, как был, с букетом в руках, неуклюже пробрался на освобожденное для него место, вопросительно глядя на Инну в течение всего времени, что понадобилось ему, дабы, не задев журнальный столик, и стоявшую на нем вазу, протиснуться между столиком и стулом Инны. Усевшись наконец, он обнаружил в руках цветы, прикинул что-то и через весь стол длинной своей рукой протянул матери букет, пояснив свой жест:

— Это вам.

— О, спасибо, спасибо вам большое, Павлик. Замечательные розы. Доченька. поставь, пожалуйста, в вазу.

Букет проделал над столом обратный путь и, освобожденный от хрустящего целлофана, оказался в вазе, где стояли принесенные Романовым розы.

Как это произошло и после прихода Романова (на круги, на круги своя...), над столом зависла пауза.

— Семьдесят восемь, — сказал я, и все повернули голову в мою сторону, — семьдесят девять, восемьдесят. Восемьдесят секунд молчания. — Мать посмотрела на меня и, подумав, улыбнулась, затем оглядела стол, взглядом задержалась на Павлике, воскликнула:

— Павлик! Ну что же вы, честное слово! У вас нет даже чашки, а вы молчите. Инна вскочила и побежала на кухню, а через несколько секунд она вернулась,

пропуская вперед себя улыбавшегося заплаканными глазами Ставского. Я совершенно не понимал, каким образом удалось ему проникнуть в квартиру. Но как бы там ни было — задумался я и не услышал звонка или что другое, — только в дверях комнаты стоял Ставский, одетый в аккуратно сохраняемый серый костюм, в светлой рубашке, загорелый, симпатичный, беззащитный. За все годы знакомства из всех приходов Ставского мать почему-то выбрала именно сегодняшний его приход, чтобы порадовать этого человека. Она усадила его рядом с собой и принялась ухаживать за ним («Чай с сахаром?.. Вот это варенье обязательно нужно попробовать, я сама варила...»).

Ставский, с удовольствием принимал ухаживания матери, благодарно посматривал на меня, и ничто в нем не напоминало в эту минуту того человечка, который однажды в дождливый вечер, сидя на грязном подоконнике в подъезде, робко сетовал на свою судьбу. От избытка радости Ставский наложил в мамину розетку большую горку того самого варенья, которое терпеть не могла мать и порцию которого по моей вине ей пришлось уже сегодня съесть. Ставский заслужил мамину улыбку и обрадовался еще больше.

Я наблюдал за матерью, Ставским, изредка поглядывал в сторону Павлика, который с аппетитом уплетал тосты и ободряюще подмигивал Инне, и как-то совершенно позабыл о сидящем совсем рядом Романове; только когда он покашливал в квадраты платка, я вспоминал о нем, точнее, вспоминал о том, что за столом сидит еще и Романов — гость, просто-напросто гость, не более того.

Ставский незаметно для себя самого превратился в этакий центр компании; он ел и одновременно рассказывал про новую свою должность (ночной сторож в парке культуры и отдыха). Каждая его история начиналась словами: «Но это еще что! А вот другой был случай...» Он рассказывал в общем-то банальнейшие вещи, о которых я уже слышал или читал, причем говорил он, я думаю, больше часа, но, как бывает с человеком в ударе, истории его выходили не просто забавными — смешными, по-настоящему смешными, из-за чего повторы и длинноты просто не замечались.

Раскрасневшаяся, уставшая от смеха Инна заходилась в беззвучном хохоте, держась почему-то за щеки. Мать красиво и легко улыбалась, шутливо поглаживая Ставского по руке, в особенно смешных местах отмахивалась, мол, «ну и скажете же вы...». Баском похохатывал Павлик, и тогда из его набитого рта вылетали крошки. С характерным покашливающим звуком вежливо посмеивался Романов. Подыгрывая общему настроению, поддерживая Ставского, улыбался и я. Было мне стыдно сейчас неумных своих подозрений, о которых, к счастью, никогда не догадается мать, мама, которую, оказывается, я совсем не знаю...

Был светлый летний вечер, воздух только еще начинал окрашиваться в синий цвет, над домами, где недавно зашло солнце, висела желто-рыжая полоса, когда я пошел провожать гостей. Инна со своим кавалером, выйдя со всеми из подъезда, тут же куда-то, исчезли, и мы со Ставским пошли провожать Романова до метро. Потом я проводил Ставского до его подъезда и вернулся домой, когда мать заканчивала убирать со стола. Половину цветов она поставила на кухне, а другие пять роз — три темно-красные из Павликова букета и две розовые — стояли в широкой, зеленого стекла вазе на моем столе; когда в доме бывали цветы, мать всегда ставила их мне. Сегодняшние цветы служили мне напоминанием о собственной непроходимейшей глупости.